Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Мне нравился холод сейчас.

Нравилось то, что я трезв.

Нравилось, что по моим венам не течет бурбон. И на мгновение, на очень короткое мгновение я почувствовал себя живым и почти свободным. Было странно ощутить такое кратковременное счастье. Странно и прекрасно. Это было намного лучше кокаина.

Закурив очередную сигарету, я увидел, что в курительную яму кто-то идет. Еще не разглядев лица, я уже знал, что это Шарки.

— Привет, — сказал я.

— И тебе здаррова, — отозвался он.

Я засмеялся, и мы обнялись.

— Мы психи, — заявил Шарки.

— Да, мы такие.

— Но я ебанутый на всю голову псих, — уточнил он. — Рафаэлю снова пришлось меня будить — я опять лунатил. Собирался выйти за дверь в одном лишь гребаном белье. Этот Рафаэль прям как сторожевая собака.

— Мне нравятся собаки.

— Мне тоже. — Он закурил. — Я думаю, у Рафаэля все будет хорошо.

— И я так думаю. Шарки, может с возрастом мы, как и Рафаэль, все поймем?

— Поймем что?

— Не знаю. То, что должны в конечном итоге понять.

— Я не собираюсь доживать до возраста Рафаэля.

— Пятьдесят три — это не так уж и много.

— Ну так я ни черта не доживу до пятидесяти трех.

Мне стало грустно от мысли, что Шарки не верит, что доживет до старости. Грустно и холодно внутри.

— А что ты думаешь насчет нас, Зак?

— Не знаю.

— Хочешь, скажу тебе правду?

— Давай.

— Не думаю, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. Не думаю, что мне это дано.

— Это неправда.

— Это правда, Зак.

— Но ты же работаешь над собой.

— У меня ничего не выходит, Зак.

— Так поговори с Адамом, — предложил я. — Адам поможет.

— А что он сделает?

— Поговорит с тобой. Поможет тебе.

— Не. Для Адама я всего лишь работа — ни больше, ни меньше.

— Это не так.

— Это так, Зак.

— Он заботится о нас.

— Ему платят за то, чтобы он заботился о нас.

— Ну да, он же благодаря этому стал богатым как Крез.

— А ты, значит, стал его большим добрым другом? Что Адам сделал для тебя, Зак?

— Он пытается помочь.

— О, так ты с таким азартом защищаешь его, потому что он выполняет свою долбанную работу?

Шарки переживал неприятное время и вымещал свою злобу на Адаме. Меня это бесило.

— Все это неважно, — сказал я. — То, что Адам чувствует ко мне или к тебе, нравимся мы ему или нет — все это неважно.

— Да ты сам не знаешь, что мелешь, приятель.

— Знаю. — Я думал о Рафаэле, о трубе мистера Гарсии. — У меня новая теория. Важно то, что думаю я . Важно то, что чувствую я .

— И что же ты думаешь, Зак? Что же ты чувствуешь?

Мне хотелось сказать ему, что я люблю Адама, люблю Рафаэля, и что его я тоже люблю. Вот что действительно важно. Но я этого не сказал. Любовь — очередной мой секрет, который я никогда никому не открою. Важно, что я признался в нем самому себе. Лишь это имеет значение.

— Хочешь знать, что я чувствую? Что мне нужна еще одна сигарета.

Шарки засмеялся. Мы оба засмеялись.

Выкурили, стоя на холоде, еще по одной.

Ненавижу зимы.

Шарки думал о чем-то своем, я — о своем. Я думал о том, что, по-моему, слишком сильно полюбил ночь. Ничего в этом хорошего нет.

Когда мы с Шарки вернулись в кабинку, Рафаэль не спал — он писал что-то в своем дневнике. Оторвавшись от него, он махнул нам рукой. Рафаэль выглядел таким маленьким… Я никак не мог решить, на кого он сейчас похож — на мальчишку или старика. Довольно странно думать об этом, но именно это пришло мне в голову. О чем интересно он пишет? Уверен, о чем-то очень красивом. У меня вдруг мелькнула мысль, что я хотел бы быть словами, которые Рафаэль выводит сейчас на листе. Это навело меня на другую мысль — о бумажных клочках в моем сознании. Чудн ы е у меня все-таки мысли.

Я лежал в постели, ожидая, когда Рафаэль закончит писать и выключит свет. Шарки уже уснул — он крутился с боку на бок и что-то бормотал. Даже во сне, бедняга, не мог найти себе покоя. Может быть, Бог написал на его сердце «беспокойно»?

Мне нужно было обдумать кое-что. Вместо того, чтобы спать, я то уносился в дрему, то выныривал из нее — так или иначе в моей голове происходило много чего.

Вот что я писал мелом на доске моего сознания:

Я хочу, чтобы мне перестала сниться кровь.

Я хочу жить днями, а не ночами.

Я хочу, чтобы закончилась зима.

Я хочу быть карими глазами Рафаэля.

Я хочу быть синими глазами Адама.

Я хочу быть смехом Шарки.

Я хочу, чтобы Рафаэль жил.

Я хочу, чтобы Шарки жил.

Я хочу, чтобы я жил.

Я хочу быть музыкой мистера Гарсии.

Я хочу быть живым.

Я хочу быть собой.

Я вывалился из сна.

В своем сне я лежал на обочине дороги.

Лежал как сбитая машиной собака.

Я видел себя со стороны.

Я хотел очнуться — я, лежавший на обочине дороги. В голове билась мысль, что я лежу как мертвый.

Я все просил себя: вставай, вставай, вставай . И вдруг услышал голос Рафаэля:

— С тобой все нормально, Зак?

Со мной ничего не нормально.

Я не знаю, каково это — когда у тебя всё нормально . Никогда не знал и, может быть, никогда не узнаю.

Это слово, которое я использую, чтобы не говорить о том, что чувствую на самом деле.

Это слово, означающее, что я хочу сохранить свои секреты.

Внутри меня есть что-то, что убивает меня.

Внутри меня есть что-то, что хочет позволить тому, что убивает меня, завершить уже начатое. Кажется, я мог бы выйти в ночь и завыть как койот, привлекая монстра, приглашая его сделать со мной то, что он хочет. Кажется, я мог бы позволить буре внутри себя поглотить меня целиком.

Монстр, ночь и буря — они одинаковы. Он все хотят моей смерти.

— Ты в порядке, Зак?

Монстр. Ночь. Зима.

Монстр. Ночь, зима — они хотят моей смерти.

— Зак?

— Мне приснился кошмар, — прошептал я.

Как бы мне хотелось быть маленьким. Как бы мне хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом, чтобы он обнял меня и спел колыбельную, отгоняя прочь монстра.

Адам смотрел на меня своими синими глазами, которые видели меня и в то же время не видели.

Сегодня в его глазах были видны зеленые крапинки. Они как осенние листья. Странное сравнение, когда на улице холод и небеса темны. Черные глаза мистера Гарсии темнее любой ночи, но почему-то я вижу в них небеса, и если бы ночь была цвета глаз мистера Гарсии, я бы никогда ее не боялся. Карие глаза Рафаэля, кажется, всегда улыбаются, когда он смотрит на меня и тепло со мной говорит. А какого цвета мои глаза? Я не помню. Я знаю, какого цвета глаза у Адама, Рафаэля, мистера Гарсии, но не знаю, какого цвета мои собственные глаза. Интересно было бы побывать на месте Адама или мистера Гарсии, или Рафаэля. Но я — это я. И взрослея, я все равно буду оставаться собой. Шарки сказал, что не доживет до возраста Рафаэля. А я доживу? Доживу? Доживу?