Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Я закрыл блокнот. Мне было слишком печально, чтобы писать что-то еще.

На занятии в группе я почти ничего не говорил. Мой Разбор был донельзя простым:

— Никакой лжи, — сказал я, и это была ложь. — Никаких секретов. — И это тоже была ложь.

Не знаю, что дальше происходило в группе. Я сидел, приклеившись взглядом к полу. Адам спросил, не хочу ли я сказать что-нибудь Лиззи в ответ на что-то сказанное ей. Я помотал головой — «нет». Я почти не слышал обсуждение картины Эмита, на которой он изобразил свою зависимость. Адам спросил, не хочу ли я сказать что-нибудь Эмиту. Я помотал головой — «нет».

В конце занятия мы все как обычно взялись за руки. Когда Рафаэль потянулся рукой к моей руке, я помотал головой — «нет». Нет. Я ни хуя не хочу держать тебя за руку. Это я передал ему своим взглядом, скрестил руки на груди и уставился в пол.

В этот день я не пошел больше ни на одно занятие.

Я торчал в кабинке номер девять и пялился в календарь.

Я лежал на постели и пытался отрешиться от всего. Я могу это сделать. Я могу отрешаться. Могу отключаться. Я знаю, как это сделать. Это талант. Это искусство.

В комнату зашел один из медпомощников.

— Ты должен ходить на занятия, — твердо сказал он и подождал какого-либо ответа с моей стороны.

Я безучастно посмотрел на него.

— Ты знаешь, что пропускать занятия нельзя. Последствия неизбежны.

Мне пришло в голову, что я могу броситься на этого парня, побить его, как бил автомобильные стекла. Мне даже не нужна для этого бита. Черт, она мне нахер не нужна. Я просто могу броситься на него и поколотить. Меня выкинут отсюда. Я уйду и… и что потом?

Парень наконец-то ушел.

Это хорошо. Психотерапевты точно меня беспокоить не будут. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, затем еще один, и еще один. Я так и уснул, глубоко дыша. Проснулся я ночью. Эмит за своим столом что-то рисовал.

Рафаэль собирался.

Я молча наблюдал за ними. Рафаэль поднял взгляд и заметил, что я не сплю.

— Привет, — сказал он.

Я махнул ему рукой.

— Хочешь поговорить об этом?

— О чем?

— Сам знаешь о чем.

— Нет.

— Могу я тебе кое-что сказать?

— Могу я тебя остановить?

— Ты ведешь себя как пятилетний ребенок.

— А ты прям знаешь, как они себя ведут.

— Я знаю. Знаю. — Его лицо ожесточилось. — Они отказываются говорить — вот что делают пятилетние дети, когда злятся.

— Я не злюсь.

Эмит воззрился на меня поверх стола.

— Злишься. И не хило так злишься.

— Иди на хуй, Эмит.

Он засмеялся.

— Иди туда же, Зак.

Рафаэль одарил нас обоих хмурым взглядом.

— Поговори, Зак. Поговори со мной.

— Не указывай мне, что делать.

Рафаэль покачал головой.

— Я завтра уезжаю, Зак.

Я отвернулся, уткнувшись в стену. Мне хотелось, чтобы все слова этого мира исчезли. Хотелось, чтобы исчезли и все лица, к которым я когда-либо что-либо чувствовал.

Я уснул.

Мне снилось, что Рафаэль сидит в изножье моей кровати. Он тихо пел, и я не разжимал век. Проснувшись, я открыл глаза, но Рафаэля рядом не было.

Я встал, надел ботинки, проверил, есть ли в кармане куртки сигареты, и направился в курительную яму.

Поднялся холодный ветер. Остались ли у этой зимы еще бури? Меня не оставляли мысли о Шарки. Где он сейчас? Вернулся домой, угодил в тюрьму за то, что украл отцовские деньги, или сидит в бильярдной, подбивая какого-нибудь дурилу сыграть с ним в бильярд?

Куда поедет Рафаэль?

Почему я не могу заставить себя поговорить с ним?

Почти дойдя до курительной ямы, я увидел, что там кто-то стоит. На секунду мне почудилось, что это мой брат, и мое сердце бешено заколотилось. Я застыл на месте, затем сделал еще несколько шагов. Это был Эмит. Сердце сбавило темп.

Я достал сигарету и прикурил.

— Поздновато ты встал.

— Долго заснуть не мог. Так ты у нас снова говоришь, м?

— Вообще-то я не очень говорливый.

— А мне так не показалось, когда ты рассказывал свою историю.

— Я не люблю говорить. Я, как бы это сказать… не умею выражать свои мысли.

— Ну ты и гонишь. Ты меня убиваешь, Зак.

— Я не гоню.

— А как иначе это назвать? Ты просто охуеть как не хочешь говорить о том, что у тебя внутри.

— О, а ты прям обожаешь об этом говорить.

— У меня просто это хреново выходит. Не умею я говорить о том, что у меня внутри. А ты умеешь, Зак. Ты просто… я не знаю. Не хочешь, наверное. А, да что я, блять, знаю? — Он махнул рукой и прикурил еще одну сигарету. — Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, что ты не знаешь, как попрощаться с Рафаэлем. Я думаю, что это до смерти пугает тебя, Зак. Вот что я думаю.

— Спасибо за участие.

— Не будь засранцем.

Мне хотелось сказать ему: я пятилетний ребенок, не умеющий петь. Единственные песни, что я слышал — настоящие песни — мелодии, сыгранные на трубе мистером Гарсией, и голос Рафаэля, и ни тот, ни другой не научили меня, как исполнить свою собственную песню. Они пели мне. И теперь я остаюсь в еще большем одиночестве, чем был когда-либо раньше. Да, Эмит, мне страшно. До смерти страшно.

— Прости, — прошептал я. — Я не хотел вести себя как засранец.

Мы докурили сигареты в молчании.

У меня есть еще один секрет.

Я веду воображаемые разговоры с людьми.

Иногда я говорю с мамой. Спрашиваю ее, почему она такая печальная. Пыталась ли она когда-нибудь не печалиться? Всегда ли в ее душе была печаль, или она однажды пришла и осталась? Была ли у них с отцом когда-нибудь нормальная жизнь, смеялись ли они, держались ли за руки, гуляли? Я спрашиваю ее, каково это — жить в своей голове? Тесно там или просторно, страшно или прекрасно? Я спрашиваю ее, почему она хотела, чтобы я касался ее как ее муж. Знала ли она, что делает, или виной всему лекарства? Я спрашиваю ее, любит ли она меня, и всегда чувствую себя при этом очень жалким, потому что мой вопрос звучит так отчаянно. Я спрашиваю и спрашиваю, и спрашиваю.

Она никогда мне не отвечает.

Я говорю с отцом. Говорю: «Привет, пап».

Он сидит в кресле с выпивкой в руке.

«Привет», — отвечает он. У него приглушенный, далекий голос.

«Что бы было, если бы ты не пил каждый день, — спрашиваю я. — Что бы ты ощущал внутри?»

Он лишь смотрит на меня.

Он тоже мне не отвечает.

И я говорю с Сантьяго.

«Откуда в тебе столько ненависти?»

«А ты разве не заметил, что творится в нашей семье? Что с матерью и отцом?»

«Заметил, — говорю я. — Ты им так мстишь?»

«Что-то в этом роде».

«Ну а я? Почему ты ненавидишь меня? Что сделал тебе я?»

И слышу его ответ: «Родился».

Я помню все свои воображаемые разговоры. Если они не реальны, то почему так печалят меня?

Я прожил восемнадцать лет во времени года, зовущееся «печалью» — и погода в нем всегда оставалась неизменной. Наверное, другого времени года я не заслуживал. Не знаю, как и когда, но что-то стало происходить. Вокруг меня. Внутри меня. Что-то прекрасное. Что-то невообразимо прекрасное.