Юрий Коваль - Опасайтесь лысых и усатых

— Это как же? — спросил фотограф.

— Уж это мы знаем как! — засмеялся я, подмигивая Орлову.

Орлов хотя и с сомнением, но клюнул молча на мою удочку.

— Уж мы-то с Орловым проберемся, — сказал я, решивши, что пора уж подсекать мою рыбину и усаживать получше на крючок.

— Ага, — сказал Орлов.

— Дело в том, — продолжал я, — что Багровое озеро связано с другим озером — Сиверским. От Сиверского ведет к нему узкая протока. По этой протоке и можно добраться до Багрового на лодке.

— Разве до тебя эта идея никому в голову не приходила?

— Приходила, — усмехнулся я. — Но на обычной лодке по протоке не проплыть. Слишком узка, заросла травой и болотом. Многие пытались, да поворачивали. А мы с Орловым можем пройти, во всяком случае, попробуем.

— Как?!

— Очень просто. У нас есть «Одуванчик» — самая легкая лодка в мире. На ней, только на ней можно пройти протоку.

Наконец-то Орлов понял, в какую ловушку я его заманил. Как огромный и мудрый брадоусый голавль, смотрел он на меня. Он сидел на крючке у старого, опытного рыбака и знал, что рыбак этот вот-вот вытащит его на берег.

Последний шанс остался у голавля — ударить хвостом, разорвать леску. И он напрягся, собираясь сделать это немедленно.

Но и старый рыбак был не лыком шит. Он понял, что голавль сорвется, если не уложить его поскорей в подсачек. И я ловко подвел подсачек под чудесную бородатую рыбу, окутал сетью лобастую голову и выволок на берег.

— Кстати, — сказал я, — по дороге на Багровое озеро много деревень, в которых много керосиновых ламп. И даже есть одна деревня, которая так и называется — Керосиновка.

Оказавшись на берегу, голавль мой растерялся. Он выпучивал глаза, разевал рот, хлопал хвостом по траве, глупо надеясь, что рыбак отпустит его обратно в реку. Сообразив, что этого не случится, он онемел и только раздувал жабры.

Фотограф-профессионал никакого такого голавля не заметил.

— А сколько человек влезет в «Одуванчик»? — спросил он.

Я стал рассказывать про лодку, а голавль мой драгоценный как будто успокоился, жабры безумно не раздувал, только глаз его налился кровью.

— Да, — вздохнул фотограф, выслушав меня с печальным восхищением. — Вот это путешествие!

— Это тебе не магнитофоны слушать, — сказал я, чтоб повеселить голавлишку, чтоб ему было поуютней на берегу. — Это плаванье для людей граммофонных, для подлинных ценителей керосиновых ламп.

— А когда вы отплываете?

— Пожалуй, через недельку, — ответил я, оборачиваясь к своему голавлю-напарнику.

Тот зашевелился, замычал, но ни слова не сказал голавлишко, только пучил глаза из травы.

— Может, меня возьмете? — робко попросил Глазков.

— Ну уж нет, — засмеялся я, — лодка не выдержит троих. Да и зачем нам люди с магнитофонной нервной системой? Верно, Орлов?

— Да что ты привязался к этому магнитофону? — примирительно сказал фотограф. — Ладно, пускай граммофон лучше, я согласен. И душа у меня не такая уж магнитофонная.

— А какая же? — смеялся я.

— Может, патефонная, кто ее разберет.

— Ты слышишь? — хлопнул я по плечу голавля. — Слышишь, как он заговорил?

— Слышу, — глухо ответил Орлов, — но только не слишком ли ты торопишься?

— Надо спешить, — ответил я, — позже на озеро не пробраться. Протока так зарастает травой, что ее не найти.

— Ну что ж, — сказал Орлов, — плыви, когда хочешь, а на меня не рассчитывай.

— Как то есть?

— Я не плыву, остаюсь в Москве.

Серая муть объявилась в моих глазах, и за этой мутью я увидел, как голавль, которого я с таким трудом вытащил на берег, вдруг встал на ноги и на своих двоих пошел обратно в реку.

— Стой! — крикнул я. — Стой! Останься на берегу!

— Я и остаюсь на берегу. Это ты плывешь, — сказал голавль и спокойно прыгнул с берега в воду.

И тут треснуло сердце старого рыбака — уже ни удочки, ни сеть не могли помочь мне. Оставался последний шанс — с ходу, в одежде, в сапогах и телогрейке, прыгать в воду за голавлем и схватить все-таки его за хвост. И я прыгнул, вытянув руки.

— Почему ты не хочешь плыть со мной?

— Мне некогда. Работать надо. Заказ сдавать.

— Но лампы, керосиновые лампы! Знаешь, сколько их стоит там, на далеких берегах! Клянусь, найдем и граммофоны!

— При чем здесь граммофоны? Работать надо.

— Да, — сказал я, глядя Орлову прямо в глаза, — я так и знал, что ты откажешься. Но и сейчас не понимаю — почему? И лодку мы строили вместе, и мечтали вместе, и вдруг ты бросаешь меня. Я отложу плаванье, подожду, пока ты сдашь заказ.

— Не жди, отправляйся. Ты и так уже долго ждешь.

— Значит, бросаешь меня?

— Почему бросаю? Просто остаюсь, а ты плывешь.

Горькая и ужасная обида вошла в мое сердце, я понял, что сделать ничего не могу, надо сматывать удочки, уползать потихоньку домой.

— Да возьми ты с собой фотографа, — сказал Орлов. — Видишь, он рвется в плаванье, и душа у него вроде бы граммофонная.

Я усмехнулся. Бородатый старый голавль подсовывал вместо себя пескаря.

Правда, тоже бородатого.

Обычно за много недель до отъезда ложусь я на диван и начинаю думать, что взять с собой в дорогу. Это приятно: лежать и думать о консервах, о фонарях и удочках, о сапогах и колбасе.

Впрочем, я никогда не знаю, как уложить в рюкзак колбасу и сапоги, что должно лежать внизу, а что сверху.

Вроде бы надо сунуть вниз сапоги — до болот доберемся еще не скоро, сапоги пока не понадобятся, а колбаса всегда уместна. Но, с другой стороны, колбасу надо экономить. Вовсе не обязательно съедать ее в первый день, можно купить на станции пирожков. Значит, колбаса снизу, сапоги сверху. Но ведь пирожков на станции может не оказаться, где ж тогда быть колбасе?

— Да сунь ты ее в сапоги, — сказал фотограф-профессионал.

В огромнейших и резиновейших сапогах-бахилах он ходил по комнате, которую я снимал у Петровича, и рассуждал о колбасе. Фотограф отправлялся со мной в плаванье. С трудом, с трудом согласился я взять его с собой. Мне казалось, что душа у него все-таки сильно магнитофонная, и черт его знает, как он с такой душой будет тонуть в озерах и увязать в болотах.

Но плыть одному было глупо, рискованно. Нужен все-таки товарищ — помощник, напарник, собеседник. Надо же с кем-то и чаю попить на берегу, и ухи похлебать.

Фотограф очень просился в плаванье, и я в конце концов согласился.

Чудовищные бахилы, которые профессионал нацепил на свои фотографические ноги, меня почему-то немного успокоили. В резиновых ботфортах он имел бывалый землепроходческий вид. Кроме того, к моему удовольствию, из воротника выглядывала и тельняшка, которую фотограф называл по-морскому — «рябчик».

— Рябчик — штука в плаванье необходимая, — объяснил он мне, — рябчик согреет, рябчик не выдаст. Ты-то берешь рябчика?