Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика

Лимузин мягко затормозил возле загородного дома Эндрю Васильевича, Этьен открыл перед ним дверь и улыбнулся широкой белоснежной улыбкой. Господин Жагин выскочил наружу, одним движением содрал с него лиловое пальто и забросил дорогую вещь на крышу гаража. Потом достал из кармана толстую пачку долларов и вложил в розовую ладонь Этьена:

— Ступай, парень! Ты уволен!

Негр пошел к воротам быстро, поняв, что в его жизни не все так плохо, а вслед еще услышал: мол, возвращайся в Патриса Лумумбу и доучись! Вот чудеса, подумал…

А здесь уже гувернантки бежали с криками: что приключилось с Самим, кто же его, ненаглядного, обидел? И щеточками его по грязной одежде, и щупали невзначай, поглаживали. А он поднимался по крыльцу и морщился, будто от зубной боли. Здесь и помощник объявился. Дверь открыл, почти кланяясь. И тотчас глупость явил:

— Прекрасно выглядите, Эндрю Васильевич!

— Уволен, идиот!

Помощник рыдал, валялся в ногах, но его оттащили от хозяина другие прислужники.

Господин Жагин, не обращая внимания на служащих, разделся донага и пошел в баню, где долго парился, самостоятельно истязая себя вениками в две руки, а потом терся под душем жесткой мочалкой, не щадя своей белой кожи.

После, хватанув стакан водки, Эндрю Васильевич вызвал парикмахера и велел обрить голову.

Цирюльник пытался отговорить: столько волосы растили, подсаживали с затылка, потом форму выдумывали, красили — а теперь брить?

— Брей!

Ну и побрил придворный своего барина, да так, что заблестел тот огромной лысиной, словно солнцем!

— Натри чем-нибудь, чтобы не светилась.

Все сделал мастер в лучшем виде.

— Шедевр! — похвалил сам себя. — Ни одного пореза!

— Уволен, — возвестил господин Жагин.

Тоже много было визгов и слез. Мол, дети малые, жена бросит из-за разницы в возрасте!..

И его утащили.

Потом стилист.

Появился трясущимся, в желтых ботинках, напомнил Самому Самого.

— Вот что, Павлик, — начал хозяин, — все, что у меня в шкафах, — раздай! Я имею в виду вещи всякие там… диковинные, так сказать…

— Кому раздать?

— А всем. И себе возьми чего надо. Только не всё! Не жадничай!

— И шубу шиншилловую?

— Шубу шиншилловую отошли моей тетке в деревню, Александре Петровне Жагиной. Пусть на печь положит и греется! Обманешь — сам знаешь!

— Сделаю, — обещал стилист, утирая нос тонкого шелка платочком.

— Сам поезжай по бутикам и купи мне одежды всякой простой!

— Коллекцию меняем? — обрадовался Павлик, рассчитывая на огромные комиссионные. От нетерпения он задрыгал ногами, как молодая лошадка.

— Ничего не меняем! — грозно одернул господин Жагин. — Просто покупаем недорогое, неброское… Не выше Армани… Все в тон, цвета деловые! Понял?

— Все понял.

— Обычный «мерседес» возьмем. За рулем сам буду отныне.

— А лимузин? — стилист надеялся по глупости.

— Корыто Милочке отдайте. Пусть на нем в Воронеж, к маме… Чего стоишь? Выполняй! К вечеру чтобы все было!

— Так не успею, Эндрю Васильевич!

— Другой успеет!

— Успею!

Исчез, как короткий ночной сон.

Попросил, чтобы вернули помощника. Нашли здесь же, топтался возле ворот, сопли растирал — милости ждал.

Привели.

— Ты вот что, Антон Искандерович, позвони Самой и сообщи, что я больше с вокалистами не работаю!

Антон от сего известия побледнел и покачнулся:

— У нас же контракт на десять лет!

— Рвем.

— Разорит.

— Авось нет… И остальным двоим тоже сообщи — финита ля комедия!.. Пусть идут к Белоцерковскому! Вот порадуется страдалец!

— По миру пойдете!

— По миру — это хорошо!

— Что делать станете?

— Я теперь, Антон Искандерович, с ударными инструментами работать буду. Ты, кстати, набросай мне договорчик между ксилофоном и мной. Все по-честному. Пятьдесят на пятьдесят. Без всяких штрафняков… Все дела сделаешь — считай себя уволенным с хорошим выходным пособием.

— Понял, — ответил Антон, чувствуя себя негром Этьеном.

— Ну и иди тогда, если понял…

А потом господин Жагин и остальных попросил вон! Всех!

Рыдали, умоляли, грозили — всех вон!!!

Через два часа господин Жагин вышел во двор в одних трусах и подставил бритую голову невесть откуда взявшемуся солнцу. Было морозно, но жирное продюсерское тело холода не чувствовало. Эндрю Васильевич сел на лавку под большую синюю елку и жмурился на голубое небо. С верхушки кремлевского дерева слетел огромный красноголовый дятел. Птица спикировала прямо на лысый череп господина Жагина и что было силы клюнула его в самую макушку.

Удар был настолько сильным, что пробил толстый череп. Птица отлетела на одно крыло, вознамерилась атаковать вновь, но Эндрю Васильевич, взмахнув огромной пятерней, поймал дятла на лету аккурат за шею, поднес к лицу и долго смотрел ей в пластмассовые глаза. Он чувствовал силу крыльев, жажду жизни, но сам истекал кровью, булькающей из макушки, а потому утер свободной от крови рукой правый глаз, ею же взялся за когтистые лапы и, молвив «что, падла, долеталась?», разорвал дятла пополам. Бросил останки на мерзлую землю, встал на них ножищами, поднял к небу окровавленное лицо и, потрясая протянутыми к солнцу ручищами, завыл. И содержалось в этом вое и страданий предостаточно, и силы недюжинной!.. Небо ответило небольшим снегом и ветерком, который занес в рану продюсера несколько крупиц обыкновенной земли.

Яков Михайлович сидел напротив клетки с Викентием и вел с сыном разговор на повышенных тонах.

— Ты ни на что не способен! Ты птица-паразит! Гадкая краснокнижная птица! — Психиатр распалялся: — Я отдам тебя в зоопарк! И денег дам на содержание!

Викентий прыгнул на стенку клетки и уставился в глаза отцу.

— Уууу… — он пытался что-то сказать.

— Не можешь, голубь-помоечник!!! Не можешь ты разговаривать! — И засмеялся. — Жрешь только бесплатно.

— Уммммм…

— И сынок твой безмозглый не смог пробить как следует этому жирному борову башку!

— Уммммм…

— Да нет у тебя ума! — успокоил Яков Михайлович и пыхнул птице сигарным дымом прямо в раскрытый клюв.

— Уммммеееррр сыыынн! — тоненько проговорил Викентий.

— Ишь ты, — психиатр почти удивился. — Говорящая птица! Редкость диковинная! Папагалло!!! — И опять засмеялся. — Папагалло — «попугай» на итальянском. Нет в твоем разговоре ничего удивительного! Попугай разговаривает лучше! Был же в гостях у Трифановской? У нее жако! Как говорит, стервец! Это дорогая птица! А тебя за рубль в базарный день!

— Уумерр сынн! — повторил Викентий и зацокал клювом. — Мой…

— И что теперь, траурный митинг устроить? Подумаешь, птица сдохла неразумная!

— Наа ммоих гллаззаах! Они нне нне раззумныеее…

— Так у тебя их десятки! Сыновей! — уточнил Яков Михайлович. — И о чем жалеть? Ладно бы они с мозгами были, хотя бы как ты… А так — простые дятлы! — засмеялся и вновь пустил едкую струю дыма.