Александр Иличевский - Ай-Петри

Я лежал невдалеке от водопада, на котором едва не убился. Саму реку видеть не мог. Однако время от времени, приходя в сознание, я хорошо видел радугу над ней, видел медленную эволюцию – некоего крылатого существа, одетого в пестрые одежды. Оно то скрючивалось, то, раскрыв объятия, напряженно сгибалось над чем-то могучим, над укрощаемым зверем… К вечеру оттенки радуги насыщались сиренью – и врубелевский демон могучими пятнами ложился на мою сетчатку.

Потом я долго-долго в боковом зрении видел белоснежную козу, она грубо ходила рядом, мотала чудовищным выменем, мемекала, блеяла, куда-то звала, вытягивая в сторону дрожащую нижнюю губу. Ночью она приваливалась тугим гулким боком ко мне, согревая или греясь, – и один раз рогом едва не выбила мне глаз. И однажды – спустя трепещущее проблесками забытье – коза вдруг разлилась передо мной сплошной белизной. Белизна эта плотной, но легкой массой, тяжело помещаясь рогами, вошла и наполнила меня всего, сосредоточиваясь в костях – и вдруг я увидел изнутри себя свой скелет: светящийся, гулкий, звенящий, теперь крепкий. И тогда приснился мне сон, что та слепая женщина в белом – она и есть моя искомая родина. Я закричал во сне, осознав это, – и та прекрасная девушка, лица которой я так и не запомнил, утишая боль, склонилась надо мной и поцелуем – сильным, нежным – наполнила меня легкостью, вдохнула, вложила мне в рот свой язык, а сама отнялась наконец от меня – с моим языком и, ласково глянув, исчезла. И встал я, и пошел я вот так – повинуясь чужому, другому, но верному языку, следуя ему беспрекословно, становясь постепенно ему родным, говоря неизвестные слова, но чуть спустя их узнавая, и новая жизнь – новый вкус, новый звук, новый смысл, новая страсть пронизала, воссияла вокруг новым радостным миром… Я шел по нему, все узнавая, но всему удивляясь, шел взбудораженно и смело, как идут навстречу смерти люди, уже целиком принявшие свою участь.

И еще мне снилось, что я лежу на свежей насыпи. Черная мягкая земля крепко обнимает меня парным черноземным духом. Вверху тянется невесомое облачное царство. Небо пересекает трос. Мощный ржавый трос. По нему ползут раскрывные ковши. Из них на ходу сыплются, падают комья породы, камни, какие-то страшные доисторические окаменелости: огромные перламутровые спирали, танкетки трилобитов, обломки стрекозиных витражных крыльев… Ковши ползут медленно, по восходящей – и, насколько наваливающаяся земля позволяет видеть, опорожненные, они спускаются обратно – в глубь месторождения, над уходящей вниз витками километровой тубы открытой разработки. По виткам этого провала ползут горбатыми жучками БелАЗы. Очередной ковш чуть не дотягивает до места разгрузки и, зевнув, обрушивает мне на лицо тягчайшие потемки.

Очнулся я над тем же местом, куда меня приволокло теченье, сразу за водопадом, на краю заросшей кустарником террасы. Внизу непроходимо громоздился завал из подмытых, снесенных теченьем деревьев, их еще зеленых в воде веток, косм осоки, прядей тины, какие образуются наносом на флангах разлива спокойной воды после тесного буйства порога.

Надо мной был разложен навес: две слеги, крытые густо лапником. Судя по сухости луба на торцах слег, я провалялся здесь не день и не два, а может, неделю, больше. Вокруг земля была усыпана козьими шариками. У изголовья стояла деревянная миска. На донышке голубело молоко.

Ощущая себя здоровым, я подобрал гермомешок, спасжилет и спустился к реке.

Три выдры, кургузые как пингвины, одна за другой сиганули с дерева, нависшего над черным медленным бочагом.

Поверхность омута дышала охватами вспученностей, доносящихся от отраженных по спирали придонных потоков. Я долго смотрел на них, погружаясь созерцанием в зрение своего забытья…

Наконец, оглядевшись на пустой реке, я поднялся повыше над весенним урезом и стал нащупывать ход вдоль берега.

Вечером, следуя прерывистому запаху костра, я вышел к турлагерю. Он состоял из двух штормовых палаток, трех карабинов, приставленных друг к другу пирамидой, костра, над которым на вертеле поджаривалась гирлянда перепелов, и шестерых крепко пьяных мужчин.

Это оказались американские туристы. Ведомые инструктором из Иркутска, они уже месяц путешествуют по Забайкалью.

Инструктор – бурят Жора, веселый малый, обрадовался моему появлению. Пригласил к костру, попросил мне налить виски, в кружку, всклянь. Я жахнул и, переведя дух, вкратце поведал, как облажался на пороге.

Американцы взбудоражились. Оказалось, мою лодку они обнаружили километрах в сорока ниже по течению. Уже шестой день они идут вдоль непроходимого берега, ломая ноги, в поисках хотя бы трупа.

Жора, вполуха выслушав мой рассказ о том, как я упустил лодку, как сушился, как догонял – не поверил. Помотал головой, и глаза его блеснули в щелочках. Он так и сказал, хлопнув меня по плечу:

Так что тайга надолго отбила у меня охоту к по ходам.

Однако пережитое в них не шло ни в какое сравнение с цивильной жизнью. Страсть, которую мне довелось испытать в путешествиях, привила меня, как сокола охота. Я это помнил всем телом и тосковал в неволе. Но в то же время подспудно чуял, что надо крепиться, надо сдюжить, что разгадку следует подпустить еще ближе…

Вскоре моя московская жизнь неожиданно вскипела, закончилась учеба, началась работа, взорвались сильные чувства и проч. Но сколь глубоко ни поглощали меня продукты сгорания личностной жизнедеятельности, где-то на самом краю сознания все же мерцал маячок освобождения.

Но вот, спустя четыре года, такое – своего рода отлаженное – существование подвело меня к опасной развязке. И тут маячок погас.

Благодаря чему, когда приперло, я не усмотрел никакого выхода, кроме. Конечно, сейчас я вспоминаю об этом, будучи совсем не в силах представить себя вновь в том состоянии. Теперь дряблость сердечной мышцы попросту избавила бы меня от этой передряги. Но в те времена мой «мотор» еще был вполне «пламенным» и вырисовывал на медосмотрах отменную кардиограмму. Но в тот момент единственный раз в моей жизни испытываемая боль достигла такого предела, когда утишить ее могло только устранение самого субъекта испытания, И я уехал в Крым. Наобум. Нет, это не было побегом – маячок давно уже затянулся небытием, и я совсем о нем не помнил. Отъезд мой был простым следствием необходимости исчезнуть. Так смертельно больные животные умирать уходят далеко от жилья, из гигиенических соображений.

Бессознательно я выбрал Крым. И вовсе не потому, что никогда в нем раньше не был. Просто ноги сами привели меня на Курский вокзал, поставили в очередь в билетную кассу. Я мог уехать куда угодно – в Анапу, Донецк, Баку, Тихорецк, Ставрополь, Минводы. Но тут появился этот дядька…