Питер Кэри - Кража

— Весь город — твой, старина!

Сыпь у него стихла благодаря ГИДРОКОРТИЗОНУ, остался только здоровый волдырь на шее, скрытый высоким воротником ИМПОРТНОГО ПАЛЬТО. Очень красивый мужчина, чемпион Уимблдона, возвращающийся на заднюю линию, колени присогнуты, голова опущена — все аплодируют.

Оливье сказал мне, что авеню Америк надо называть только «Шестая авеню», и тогда все поймут, что я — настоящий нью-йоркер. Решено и подписано, а потом мы немного погуляли и свернули направо на Бедфорд-стрит, где, как выяснилось, можно сидеть перед прачечной без особого разрешения. Мы повстречали человека по имени Джерри с хриплым голосом и платком на голове. Джерри сказал, я могу приходить со своим стулом в любое время. Сказал, что всегда подумывал съездить в Австралию. Я сказал, это хорошая страна, но там не стоит и пытаться сидеть на улице, если у тебя нет разрешения.

Потом я посидел на Сэлливен-стрит между Принс и Спринг, а потом на Чэмберс-стрит.

— Старина, ты в этом деле просто гений.

Наконец я сел на Мерсер-стрит под мансардой, которую Мясник украл у ПРАВИТЕЛЬСТВА НОВОГО ЮЖНОГО УЭЛЬСА. Я звонил в звонок, но никого не было дома. Или так, или братец затаился.

Оливье сказал, что теперь он пойдет в город делать дело с Марленой.

Я спросил, собирается ли он уничтожить ее.

На этот раз он не смеялся. Уставился на меня и сказал, что научит меня самостоятельно добираться с Мерсер-стрит в «Клуб Спорщиков».

Я извинился за свой вопрос.

— Хью, — сказал он. — Ты — настоящий человек. Ты просто замечательный.

Но я боялся, что сам не доберусь до «Клуба Спорщиков». У меня искры бегали в длинных мышцах и в голове щелкало, вроде как немазанный засов.

Оливье дал мне полосатую капсулу, я проглотил ее, не запивая. Полно, старина, сказал он, ты теперь нью-йоркер. Он достал блокнот и нарисовал карту. Вот такую:

— Видишь, старина, — сказал он. — Проще простого.

Таблетка не действовала.

— Если заблудишься, — сказал Оливье, — садись в такси и говори: «Парк Грамерси».

Я сказал, что не сумею расплатиться.

— Дай десять долларов, — посоветовал он. — И скажи, чтобы сдачу оставил себе.

Он дал мне целую пачку банкнот, перехваченную резинкой.

Когда он остановил машину, я сложил было свой стул, но он захлопнул дверь, помилуй Господи, и такси уехало. Я побежал за хвостовыми огнями, но оно не остановилось. Я бросился обратно к дому, но брат не отвечал на звонок, бедный щеночек, побежал в другой конец Мерсер-стрит, до самой Кэнел-стрит, ударил свой стул нечаянно о металлический столб. Красные огни растаяли в ночи.

Я забыл название ГРАМЕРСИ.

На Хаустон-стрит вспомнил.

Грамерси, Грамерси, Грамерси.

Бедный щеночек, никто не услышал его лая. Я весь вспотел, вонял хуже ковра. На Хаустон-стрит три такси попытались переехать меня. Четвертое остановилось.

— Парк Грамерси, — сказал я.

— Какая часть, — спросил он. Китаец, по-моему.

— Любая.

Поскольку он был китаец, я развернул карту на коленях, хотел показать ему дорогу, но он рванул в противоположном направлении, а потом и вовсе задвинул стекло, чтобы я не мог говорить с ним.

Пахло от меня СКВЕРНО, когда я наконец выглянул из окна и совершенно случайно увидел Оливье на крыльце «Клуба Спорщиков».

Стоп, сказал я. Заплатил двадцать долларов. Сдачу оставьте себе.

Оливье предложил мне вернуться пешком на Мерсер-стрит. Что за игру он затеял, спросил я. Он мой друг, я не хотел сделать ему больно, так само вышло, что он упал.

Потом он поднял мой Панцирь и передал его Жуйвенсу. Жуйвенс отряхнул итальянское пальто. Оливье натянул перчатки.

Он сказал, Жуйвенс сделает мне сэндвич с курицей и принесет пиво в комнату.

Я спросил, как он себя чувствует.

— Лучше не бывает, — ответил он. — Лучше не бывает, старина.

Такая усталость после перелета. Я заплакал на ступеньках.

Никогда я не мог смотреть картины в компании — спутник всегда слишком поверхностен, слишком глубок, слишком тороплив или медлителен. Но с Марленой Лейбовиц мы передвигались по Музею современного искусства, как партнеры в вальсе. Она — ангел, я — пьяный кабан, задающий ненужные вопросы, таращащийся на «Оргию» Сезанна, осознавший, наконец, — в моем-то возрасте — что Брак лишен чувства юмора, подравшийся с паршивым подростком, намеренно заслонявшим мне «Девушек из Авиньона».

— Это же ребенок, — уговаривала меня Марлена. — Оставь его.

Противник мой был высокий прыщавый мальчишка с английской булавкой в по-девичьи маленьком ухе. Не его я возненавидел — сердце рвалось при мысли, что можно было оказаться на его месте (вонючие носки входят в сделку), увидеть этот шедевр в четырнадцать лет, спорить с ним, и все запросто, как я ходил по грязной дороге из магазина, вверх по Гелл-стрит и до распродажи на Лердердерг-стрит.

— Знаю, — откликнулась она, хоть я ничего не говорил, и за это одно я готов был поклоняться ей. Но господи — а черты ее лица, скулы, слегка прищуренные глаза, маленькая тугая забавная верхняя губа…

— Как ты уменьшила Лейбовица?

Она не ответила, а поцеловала меня.

Полюбил ли я Нью-Йорк? Я любил ее. Если б она все время проводила со мной, я бы и за чернильные карандаши не взялся, но дело с Лейбовицем все тянулась, и моя гениальная воровайка уходила — чертенок, задумавший очередную проделку, — а я надевал двадцатидолларовое пальто, брал свои карандаши и блокнот, спускался один квартал до Кэнел-стрит, оттуда до Чайнатауна, Восточного Бродвея, потом в глубокие угольные тени под Манхэттенским мостом, а оттуда на ужасное место за магистралью ФДР на 21-й улице, ребра разбитых и брошенных механизмов, струпья ржавчины и бетона отваливались вокруг меня, пока я работал.

Сколько было других мест, куда я мог бы пойти рисовать, но я ни разу не задавался вопросом, почему ухожу все дальше и дальше от улиц и площадей, где радовался вместе с Марленой. Теперь мне ясно: большой город нагнал страху на мою провинциальную душонку, вот что толкало меня все дальше и дальше в смехотворной попытке каким-то образом покорить его, «взять на ним верх», донкихотский порыв, в итоге погнавший меня в Тремонт на линии Д, причем я, похоже, оказался единственным человеком на опасной Бронксской трассе. Там-то полицейские 48-го участка обнаружили меня, перед самым мостом Джорджа Вашингтона, как раз в тот момент, когда мощные «мэки» и «кенилуорты» снижают обороты перед тем, как нырнуть в чрево чудовища.

— Залазь, блядь, в машину, долбоеб ебаный, — примерно так выразился коп, что посимпатичнее.

Потом Милтон Гессе объяснял, что мне еще повезло: меня отвели в отделение на станции, а не потащили в Белльвью. Я ни разу не показывал Милту наброски, но уж конечно, от Белльвью они бы меня не избавили: густо-черные, словно копоть на лампе-молнии, стертые, разбитые раковины тьмы вокруг бьющего с нее света. Замечательная работа, и насколько хуже она бы стала, если б я пользовался «подходящим» материалом. Страницы блокнота были чересчур малы, бумага тонкая, а я все время стирал и прорывал насквозь ее изношенную поверхность. Как часто бывает, заданные материалом ограничения как раз и порождают искусство, а эти прямо-таки хлестали жестокой и дикой борьбой, и борьба все обострялась, когда, вернувшись на Мерсер-стрит, я замазывал Б, рисуя А и соединяя А с В и так далее. Предвкушая эту последнюю схватку, я ехал обратно в Виллидж, руки черные, как у шахтера, холодные глаза сумасшедше блестят на возбужденном лице.