Петр Киле - Таинства любви (новеллы и беседы о любви)

- Вы и теперь иной раз похожи на мальчика. Я думаю, вы ненамного старше меня.

- Вот, вот! - проговорил он, точно находя в ее словах подтверждение своей мысли.

- Что такое?

- Не стоит говорить о моем возрасте. Здесь есть какая-то тайна, - с серьезным видом добавил Стенин.

- Тайна? Какая может быть тайна?

“Тайна рождения, - подумала вдруг Марина. - Он сирота?”

Но Михаил Стенин имел в виду нечто иное.

- Видите ли, - он поднял голову, словно решившись заговорить о себе. - Если бы мы хоть чуточку верили в чудеса, скажем, в легенду о Фаусте - не в ее поэтическую и философскую интерпретацию Гете, а именно в средневековую легенду, - можно было бы предположить, что в моей судьбе тоже приняла участие нечистая сила.

- Что? Что?

- Есть такого рода явление - инфантилизм, - продолжал Стенин, - которое впервые себя обнаружило, кажется, еще в конце прошлого - начале нынешнего века, а в наше время распространилось весьма широко...

- Как и акселерация, - вставила Марина, представляющая из себя как раз этого самого акселерата.

- Да, это два разнонаправленных явления, причем акселерация - из области физиологии и анатомии, а инфантилизм - это явление сугубо духовного порядка. Причины и в том, и в другом случае до конца не ясны. Обвинять молодое поколение в инфантильности, конечно, можно. Но разве это не похоже на наши сетования на погоду, на природу за позднюю запоздалую весну? Все хорошо в свое время. Это справедливо. Но, с другой стороны, есть события и явления, примечательные именно тем, что имеют место не в свое время. Что такое Моцарт или Пушкин? Или поразительные успехи юных гимнасток? Можно не сомневаться: именно детство и юность таят в себе еще неизведанные возможности, какие, если их привести в действие, дают тотчас же или со временем величайшие результаты, что мы связываем с человечским гением и талантом. А дальше и вовсе напрашивается фантастическое допущение, вполне реальное если не сегодня, то в будущем: если индивид по каким-либо причинам - субъективного или объективного свойства - проскочит детство и юность, не раскрыв предполагаемых в нем способностей, то его, по желанию, можно будет вернуть в детство, разумеется, не буквально, а чисто психологически. Представьте, нечто подобное приключилось со мной.

Действительно, повеяло какой-то тайной.

В пруду плавали как ни в чем не бывало дикие утки. От густой листвы деревьев казалось тесно и вообще отдавало волшебством. Марина во все глаза смотрела на Стенина, который представлялся ей одновременно то маленьким мальчиком, то взрослым мужчиной, ровесником ее отца. Слушала она его при этом с таким напряженным вниманием, что ему не понравилось, и он, нахмурившись, замолчал.

- Я слушаю вас, - сказала она испуганно. - У вас очень хороший голос, совершенно особый, - у детей такие голоса бывают.

- Да, я знаю, - отвечал он с грустью. - Но говорить так, на ходу, трудно, да и неловко... Знаете, - вдруг он остановился, - я лучше напишу вам... А теперь как бы дождик не пошел...

Они направились к выходу из заметно потемневшего сада.

- Значит, вы хотите затеять со мной переписку? - спросила Марина дружелюбным тоном, показывая тем самым готовность с ее стороны.

- Вовсе нет. Вам и отвечать не нужно. Мне просто хочется удовлетворить ваше любопытство. К тому же мне самому интересно. Иногда полезно бывает по-новому взглянуть на свою жизнь, произвести, говоря философским языком, переоценку ценностей. Возможно, и у вас когда-нибудь появится такое желание. Пока вы благополучны и молоды, но вы человек думающий, ищущий. Да и пора у вас такая...

- Какая это?

- Пора первых итогов, разочарований, исканий.

- Это правда! - согласилась Марина, вспомнив о Славике.

Они сели в автобус у Летнего сада. Марина вышла на следующей остановке, он же поехал дальше. Дождевые облака пронеслись мимо, и над городом снова засияла синева со светло-белыми тучками.

Придя домой, Михаил Стенин сразу сел за стол, стоявший меж двух высоких узких окон, из которых (приподнявшись) он мог видеть дома и крыши до Литейного и Невы. Какое-то время он сидел неподвижно, лишь глаза его светились редким оживлением, можно сказать, ясным счастьем. Это и понятно: перед ним в синем небе, в светло-белых тучках то и и дело всплывал образ девушки в ее сине-белом платье, которое она, видимо, надела, чтобы ему легче было ее узнать.

Он жил в большой коммунальной квартире, в высоком шестиэтажном доме, построенном в начале нынешнего века, в стиле модерн. Занимал комнату, в которой вырос, где умерла его мать и куда он привел было молодую жену, был счастлив, казалось, как никто, а потом снова остался один и, вместо горя и слез, вздохнул с облегчением...

Жизнь свою он не раз обдумывал, со школьных лет вел дневник... Он достал несколько тетрадей, кое-что просмотрел, улыбнулся - и оставил их...

“Надо вам сказать, - начал он набрасывать на больших листах мелким отчетливым почерком, - я родился еще до войны. Вывезенный на Большую землю с детским садом, я вернулся в Ленинград в 1944 году и едва признал мать. Я помнил некое лицо, глаза, руки молодой - даже не женщины, а девушки, может быть, по фотографии, мною утерянной, а встретила меня крикливая некрасивая тетка, которая отчаянно целовала меня и говорила неестественно ласковым голосом: “Мишутка! Сыночек мой! Не узнаешь ты меня, родненький? Не узнаешь? Я твоя мамочка!” - “А папа где?” - спросил я, освобождаясь от ее больших грубых рук. “Папа погиб. Мы одни с тобой на свете остались, совсем одни. Слава богу, хоть ты уцелел! И каким чудом ты уцелел? Слава богу, и я выжила. Миленький ты мой? Какой ты хорошенький! Если бы папа увидел тебя, то сказал бы, что не зря погиб. Ты очень похож на него. Отрада моя! Счастье ты мое! Горе ты мое!”

Безудержные ее ласки смущали меня и утомляли, казались мне незаправдашними. Я так до конца и не признал ее, то есть в моем отношении к ней оставался холодок смущения и как бы унижения... Подростком я уже совсем запретил ей ласкать себя... Впрочем, это в порядке вещей. Хуже, я все больше отбивался от рук... Надо вам знать, что мы учились отдельно - мальчики и девочки, в мужских и женских, так сказать, гимназиях...

Как видите, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... И вдруг нас соединили - в восьмом классе мы оказались вместе - мальчики и девочки - в одной школе, в одном классе, за одной партой... Что это было! Так любопытно, интересно и стыдно! Романы, романы, романы! Мы все, особенно мальчики, были сущими дикарями, а я - пуще всех, самолюбивее и дичее своих сверстников. Я совершенно перестал учиться и школу окончил благодаря матери - она постоянно была в родительском комитете. Я не хулиганил, хотя изредка и дерзил учителям, я витал в облаках. Я был вечно в кого-то влюблен, и довольно счастливо, как теперь понимаю, но все это лишь сбивало меня, и я уносился куда-то на подножке трамвая (в те времена деревянные двери деревянных трамваев закрывались на уровне пола, поверх ступенек, и, встав на эти ступеньки, держась за поручни, можно было ехать снаружи при закрытых дверях, едешь, разумеется, бесплатно, а кондуктор тебе грозит в окно...).