Вероника Черных - Икона

Еникеев, слушая её взывания: «Молитесь! Молитесь!», не выдержал и громко спросил, глядя в её каменные распахнутые глаза:

– Чего ж ты кричишь так ужасно?!

И Вера словно услышала, словно ответила:

– Страшно! Земля горит! Молитесь! Ты – молись! Весь мир в грехах гибнет! Ты – гибнешь! Молись!

И столько муки слышалось в нечеловеческой силы голосе, что Еникеев содрогнулся от вдруг раскрывшейся перед ним истины: она и в самом деле не здесь, она там, в том неведомом для живых мире, который непременно примет каждую живую тварь, каждого человека, зачатого на Земле. И в мире, который покинул Бог, страх порождает боль, а боль порождает страх. И нет этому конца, и некого в этом винить, кроме самого себя.

Забудет ли Еникеев миг прозрения, случившийся с ним? Заставит ли себя забыть?

И тут что-то изменилось. Вера замолчала и моргнула. Чуть шевельнулся и опал подол синего платья. Явственно прозвучали два звука: вдох полной грудью и биение сердца, сто двадцать восемь дней бьющегося едва слышно.

Постовые, Еникеев и Степанида Терентьевна с изумлением наблюдали, как у девушки упали вниз руки, и как она вся обмякла и, будто подкошенная, рухнула на пол.

К ней бросились, растерянно охнув во весь голос.

– Доченька, Ве́рушка! – причитала мать. – Как ты, горюшко ты моё родное?!

Вера разлепила уста, шепнула обессилено:

– Ничего, мама, ничего… Христос воскресе…

– Воистину воскресе… – пролепетала ошеломлённая мать.

Улаков и Корпусов подняли почти невесомое, безвольное тело девушки и переложили на кровать.

– Ты говорить можешь? – тут же склонился к ней Ефрем Епифанович. – Что с тобой было? Кто тебя подучил? Кто к тебе приходил две недели назад? Отвечай, Карандеева!

Но девушка молчала. Её заколотило, она попыталась съёжиться и обнять себя руками. Степанида Терентьевна торопливо вытащила из шкафа одеяло, укрыла Веру, подоткнула края.

– Отстаньте, Христа ради, от неё! И так четыре месяца измывались, покою не давали, в одиночестве не оставляли, дайте ей хоть в себя прийти! – взмолилась она.

– «Неотложку» бы вызвать, – нерешительно предложил белый от страха Корпусов.

Спохватившийся Еникеев коротко кивнул.

– Беги, вызывай. Где тут ближайший телефон?

– На перекрёстке тут телефон-автомат стоит, – вспомнил Улаков. – Вроде работает.

– Иди, вызывай.

– Есть, товарищ Еникеев!

Улаков исчез. Ефрем Епифанович пододвинул к кровати стул, сел, чтобы удобнее наблюдать за состоянием Веры.

Девушка закрыла глаза. Дрожь била её, не прекращаясь. Мать обняла её, зашептала на ухо что-то успокаивающе. Вера в ответ выдавила:

– Молись за меня, мамочка, молись, пожалуйста… Бывала я в аду… не хочу больше. Мамочка, молись, пожалуйста!

– Молюсь, доченька, Верочка, молюсь, как же! Ты ведь знаешь, что молюсь, ты видела… Верочка, как же ты жива осталась? Не ела, не пила ничего…

Еникеева тоже интересовал этот вопрос.

– Голуби меня кормили, голуби, – не открывая глаз, промолвила Вера.

– Чьи голуби, дочушь?

Мать затаила дыхание.

– Николая святителя, его голуби, он посылал от Господа. Господь-то есть, мама!

– Есть, дочушенька, есть…

Мать заплакала.

– Не плачь, мам… Главное, я поняла… ты молись, чтоб Господь меня простил.

– Помолюсь, Верочка, милая моя…– плакала мать. – А ты разве умереть собираешься?

– Не знаю, мама, как Господь велит.

Еникеев слушал и боролся изо всех сил с тем ощущением истины, которое прорывалось в его душу с настойчивостью весеннего пробуждения. Свидетель чуда может чудо это оболгать, замолчать, но не забудет его и изменится сам. Не изменится тот, кто полностью во власти нечистого. У Еникеева же в роду прадед по материнской линии диаконом служил. Может, его молитва до сердца достигала?

Вера вдруг села, скинув с себя одеяло.

– Мама, – тихо сказала она, – я видела, как горели в аду люди… и знаешь, кто?

– Кто, Верочка?

Степанида Терентьевна легонько погладила дочь по завитым тёмно-русым волосам.

– Ленин, мама. А мы его на постамент… Его истязают более прочих – больше, чем Троцкого, Дзержинского, Толстого, Орджоникидзе, Куйбышева, Калинина, Берии, Гитлера, коммунистов… и декабристов. Даже Сталина, мама, меньше истязают. Но всё равно жестоко… Я не хочу к ним, мам! Я к новомученикам хочу, которых советская власть убила…

– Молчи, Вера, молчи! – испугалась Степанида Терентьевна, боясь бросить взгляд на побелевшего от ярости Еникеева.

– Для многих место в аду приготовлено, – говорила Вера, глядя в половицу под стулом Ефрема Епифановича. – Для наших лидеров многих. Ликуют бесы, пляшут… Мама, ты икону святителя Николая в церковь отнесла? – и, не дождавшись ответа, кивнула. – Хорошо, правильно сделала. Отсюда бы её забрали, пленили в подвале краеведческого музея. А ей там не надо… Мама, мою историю в иконе нарисуют через полвека. В середине – Николай Угодник, а я вся по бокам, мама, по бокам, будто кайма или риза… Ко мне на Благовещенье Николай приходил.

– Какой Николай? – подался вперёд Ефрем Епифанович. – Гаврилястый?

– Святитель… Сам чудотворец Божий приходил. Первый-то раз его не пустили. Во второй раз не пустили. А на третий – пустили. Подошёл ко мне и ласково так сказал: «Что, Вера, устала стоять?». Не сказала ничего, а внутри плакала вся, истекала. Он меня перекрестил, в лоб поцеловал и в стену ушёл, как луч света. Белый, добрый… Он мне дорожку к спасению указал.

Помолчала. Спросила, не повернув к матери головы:

– Пойдём со мною, мам?

– Пойду, дочушь, ой, пойду!

Еникеев угрожающе процедил:

– Пойдёте обе в психушку. Там вам самое то будет. Самое место. Помечтаете там о своём спасении. Самое вам то.

Он болезненно воспринимал корявость и никчёмность своих угроз, но ничего не мог с собою поделать. Кто-то шептал ему, а кто-то мешал говорить. Почему это случилось именно с ним, с Ефремом Еникеевым, ответственным не только за свою жизнь, но и за правильную идейную жизнь города Чекалина и области?! Он верен советской власти! А ему – такое!

Но в стране Советов подчас не верили и самым верным. Не предавал лишь Бог, а именно Ему Еникеев и не верил: ведь всего в жизни, по его представлениям, он добился своими трудами…

Здание его мудрости и представлений о человеческой мудрости вообще рушилось в эти мгновения с необычайной быстротой.

Улаков прибежал, сообщил, что телефон на углу не работает, но Еникеев его не слышал.

Вера лежала на кровати и рассказывала матери:

– Как заплясала-то я – чую, ноги от пола тяжело отрываются, будто не хотят плясать. Я икону держу, к груди прислонила – жарко стало в груди. И руки к ней прилипли, будто склеились. И вдруг из иконы молнии вылетели, да не одна, а как салют в День Победы. Не жгли она, молнии эти, а леденили. Всю меня заледенили так, что пальцем шевельнуть не могу!.. Пить, мам, дай, пить хочу, море б выпила, океан!..