Андрей Шарый - Четыре сезона

Несколько лет назад одному из нас довелось познакомиться с человеком, которого многие исследователи считают потомком Влада Цепеша. Это теперь уже бывший художественный директор миланского театра Ла Скала, композитор, дирижер, знаток музыковедения, профессор Роман Влад. Он прожил интересную жизнь: родился в 1919 году в Черновцах, тогда на румынской территории, в тридцатые годы перебрался в Италию, где и стал музыкальной знаменитостью. Миланский профессор, по его словам, никогда не чувствовал зова крови Дракулы. Роман Влад — страстный поклонник немецкой музыкальной традиции, выше прочих он ставит Баха, Бетховена, Шопена. «Вот они наверняка мои если не кровные, то духовные родственники, — с иронией сказал профессор. — А документов, подтверждающих прямое родство с князем Цепешем, в моем распоряжении нет. Есть свидетельства того, что я — потомок другой знатной румынской семьи, молдавского господаря Димитриоса Кантемира. Того самого, что был союзником Петра Первого, занимал пост российского посла в Париже, а потом, оказавшись в Стамбуле, написал книгу об истории оттоманской музыки. Так что уверенно заявлять о том, что среди моих предков Влад Цепеш, не буду, хотя мне приходилось слышать о родстве его рода и семейства Кантемиров».

Другие мнимые или истинные потомки Дракулы выражают отношение к прошлому куда категоричнее. Румынская княгиня Александра Караджа-Крецулеску, например, безапелляционно утверждала, что является наследницей рода Цепешей. В середине девяностых престарелая дворянка скончалась в Париже, так и не уверив сомневающихся в обоснованности своих претензий. Сомневающихся, помимо прочего, и в том, кого именно княгиня имела в виду: безжалостного валашского вельможу, ради удовлетворения патологических прихотей сажавшего на кол друзей и врагов, или утонченного графа в похожем на крылья летучей мыши плаще, полночного аристократа с мертвенно белым лицом, в уголках губ которого поблескивают капельки чужой крови. Без злодеев не кажутся столь симпатичными добряки и благородные рыцари. Психологи утверждают, что соприкосновение с темнотой и страхом необходимо человеку так же, как и соприкосновение с радостью и светом. Одно без другого просто не может существовать.

Они одевались в лохмотья, жили коммунами, питались чем Бог пошлет. Они верили в дзен, в сказку о магическом союзе анархии и любви, они верили в радугу, которая в ту пору еще не считалась символом гомосексуалистов. Их свободой были нирвана и вечный секс, их кумиром — Иисус Суперзвезда, а Богом их стала марихуана. Они курили пахучие восточные травы, медитировали под голос Леннона, забывались под бренчанье ситаров и аромат палочек из эбенового дерева.

Они и называли себя «детьми цветов». А их называли хиппи.

Их мечта была триединой: куст конопли — лист конопли — табак из конопли. Мечта вдруг сбылась в начале семидесятых, когда уже стало ясно, что этому длинноволосому племени не одолеть армию отутюженных банковских клерков, а Джиму Моррисону и Джанис Джоплин не перекричать симфонические оркестры. Хиппи отвоевали заповедник для своей свободы, хотя им и пришлось удовольствоваться не целым миром, а островком мечты, да не в Индии, не в кампусе Кентского университета, где студенческую демонстрацию в начале семидесятых жестоко разогнала национальная гвардия, а в самой скучной и добропорядочной европейской стране, Дании.

Казармы Бадсмандстрадес для военных моряков на острове Амо построили в первой половине XVII века по приказу датского короля Кристиана IV. С той поры с юго-востока Копенгаген защищен десятком равелинов и бастионов, а бастионы и равелины защищены рвами, каналами, проливами, озерами и земляными насыпями. Когда военная опасность миновала, казармы остались заброшенными, так и стояли, пока над бастионами Левенс и Ульрике их новые обитатели не подняли совсем не датские флаги. Летом 1971 года хиппи из Северной Европы проводили в Копенгагене очередной фестиваль, выставку под игривым названием «Дай и возьми», для продажи нехитрых поделок натурального ремесла. Поскольку ночевать всей этой бродячей публике было негде, то родилась идея использовать ставшие мирными казармы; в одну прекрасную ночь сквоттеры просто проломили забор и заняли пустующие здания. Так и возникла Христиания, получившая имя не в благодарность мученику Христу, а в память о предприимчивом короле Кристиане.

…В белоснежном свитере — мускулистый мулат в шапке из тысячи тонких, туго заплетенных косичек. В драных джинсах — полупрозрачная, как лепесток, северная девчонка, конопатую худобу которой пронзают тысяча нержавеющих колечек, от пупа до мочек ушей. В сливающейся с цветом кожи майке в обтяжку, и не поймешь сразу, где кончается рукав, — здоровенный, хоть и низкорослый, бритый негр, вокруг бычьей шеи — дутая цепь фальшивого золота из тысячи звеньев. В очочках и ярких панамках — пара пугливых туристов со сложными дигитальными камерами, ценой под тысячу долларов каждая. Случайный серьезный велосипедист — со всей тысячей мелочей, которые положено иметь в дальней поездке. В герметичных кожаных штанах — заморенный стилем цветноволосый панк. В персиковом — еще свежая блондинка под охраной плечистого кавалера. Влюбленные немецкие студенты — непонятно, в чем. В шляпе как у ковбоя — постаревший рокер, грубые высокие ботинки, крепкие кулаки. Все мы сидим на одинаковых широких лавках за широкими деревянными столами на площадке у кафе «Немоленд», пьем пиво или кофе, ловим всегда нежаркое датское солнышко. Ветерок доносит из колонок сумрачный балканский джаз и вяло полощет тенты с одинаковыми надписями: «Скажи „Нет!“ тяжелым наркотикам».

Остальным наркотикам Христиания сказала «Да!!!!!» Для этого коммуна и была создана, для произвольного расширения общественного сознания. Вот и мы курим, если хотим, кто что припас, за исключением велоспортсмена, конечно. У мулата — казачья люлька с ароматическим зельем, у девушки с пирсингом — ямайских цветов плетеный кисет, у рокера — почтенная сигара, студенты по очереди затягиваются свежей папироской, у темнокожего уже лезут из орбит радужные глаза. Я с пачкой «Мальборо» выгляжу неважно, но это легко поправить. В ста метрах от «Немоленда» главная улица Христиании Пушерстрит (где запрещается фотографировать, где разрешается курить) утыкается в хорошо организованный, чистенький базарчик.

Вот тут-то все и продается; марихуаны и гашиша, конечно, на прилавках нет — надо спрашивать отдельно. А прочая около-наркотическая утварь в достатке: тонкая папиросная бумага разных сортов, смоляные палочки, мириады зажигалок, портсигары, гигантские спички, сигаретницы, маленькие мельницы для «травки», плетеные мешочки, разные ножнички и ножички, морбидного вида пепельницы, самоклеящиеся картинки с похожим на «адидасовский» конопляным листом, кальяны, тигли и спиртовые таблетки, табак листовой, резаный и плитками, костяные мундштуки, ароматические свечи, смеси и порошки. Все это в окружении копеечной дребедени — мистика смерти, революции и востока. Черепа и скелеты вперемежку с китайскими головастиками «инь-янь», индийской и африканской мишурой, портретами Че Гевары, Джимми Хендрикса и Махатмы Ганди, чернилами для tattoo, большими и маленькими шарфами и платками, мутными камушками по счету знаков Зодиака, слониками по семь штучек и обезьянками по три, кожаными амулетами, компакт-дисками с музыкой этно, буддистскими флагами, крестами со смелой надписью «Fuck The World», пацифистскими жетонами из алюминия («птичья лапка в кружочке») на долгих шнурках, грифелями-мелками и иными важными предметами ритуала. В этом слегка потустороннем мире психоделическим счастьем торгуют разноцветные продавцы — курчавые арабы, улыбчивые девушки из Нигерии и Конго, желтоватые вьетнамцы, кофейная братва с островов Вест-Индии. Тут можно быстро и дешево упаковаться так, что ваше тотальное свободолюбие никогда и ни у кого не вызовет сомнений. Но отовариваются, кажется, одни туристы.