Шон О'Фаолейн - Избранное

Когда я, задыхаясь, перешел на шаг, я был как тот, кто слушал музыку долгий-долгий день напролет, и в уме остались странные обрывки созвучий, и ускользают, и он мучается, стараясь их удержать. На мою голову лил дождь, тяжело и косо, ветер кидал его мне в лицо, и луна совсем потерялась в тучах. В ужасе перед той смертью, которая, я знал, досталась Рори, я каждый дом наполнял вооруженными людьми, для кого убивать — пустяки, а пытать и подавно, и мое воображение и рассказы, каких я понаслушался, гнали меня сквозь сырую ночь. Я шлепал по бездорожью, болотами, продирался через колючий шиповник в оврагах; за всю ночь я не встретил укрытия от хлещущего дождя, ни единого необлетелого дерева; далеко за полночь из тьмы, в миле примерно, выпрыгнуло светящееся оконце, я метнулся прочь, в безопасность, под дождь и потом вспоминал про это оконце с мученьем, с каким грешник в аду вспоминает прохладный ветер. Наконец я набрел на разрушенный дом, одинокий на горе, о трех стенах, и лег с подветренной стороны, и дождь на меня стекал с остатков застрехи.

Когда я проснулся, смутное свечение озаряло падающую мгу, но рассвет ли то был, заходящая ли луна, было до трех часов, после трех — ничего я не понял. Все было беззвучно. Ни единого шороха. Ни единая птичка не тревожила мокрого воздуха. Беззвучна была падающая мга. Я поднялся, меня колотила дрожь, я шлепал по раскисшей земле и утопшей траве, и, когда я останавливался, все затихало. Я перешагнул через низкую каменную ограду, и с грохотом свалился один камень. Будто последний живой человек взбирался на последнюю вершину мира — ждать, чтоб Потоп в сороковую ночь дождя поставил его на носки и вода лизала вытянутую шею. А все, повсюду, крепко спали на своих кроватях, и моя темная женщина свернулась калачиком под одеялом, и ей тепло, потому что снаружи падает мокрая мга, и, повернувшись во сне, она слышит, как льет с застрехи, и думает, что наконец наступила зима.

Внизу, в долине, прогромыхала ранняя телега; утренний ветер, летучий и злой, подпевал разлившимся водам. Рассвет всползал по горной гряде, и, спускаясь по скату, я чувствовал, что вокруг настает новый день и снова жизнь начинает свою извечную, нескончаемую круговерть.

В дни нашей молодости, когда мы устремлялись в горы изучать ирландский язык, там не было ни единого, самого пустынного, самого глухого уголка, который не становился бы в летние месяцы оживленным и многолюдным. Каждый день то пикник, то охота, то рыбалка; а вечером мы устраивали танцы, или катались на лодке под луной, или пели, сидя дома, песни. На деревенской улице — гулянье, да еще какое; до часу ночи в окнах горит свет; никогда не пустует пивная. Бывало, раньше отойдешь на полмили от дороги — либо в горы поднимешься, либо в болото по тропинке забредешь, — ни души кругом, а теперь нигде не чувствуешь себя уединенно. Зайдешь повыше в горы в надежде искупаться в крохотном озерце, глядь — откуда ни возьмись, с хохотом спускаются прямо к тебе по склону студенты-альпинисты; гуляешь с девушкой, только свернешь на пустынную тропку — н а тебе, пожалуйста, — на утесе сидят монашки и степенно распевают хором: в те годы все учителя — мужчины, женщины, священники, монахини, монахи — рвались летом в горы.

Как ухитрялись мы устроиться с жильем — уму непостижимо. Священники снимали в деревнях какие-то домишки. Монахи и монахини скупали заброшенные дома, из которых после революции сбежали помещики. Остальные же просто снимали комнату у местных жителей — само собой, хозяева сдавали лучшие — или спали на чердаках, а кое-кто даже раздобыл палатки. Помню лето, когда в июле в доме, где я жил, можно было прямо задохнуться — в каждой комнате не меньше шести человек, — и я каждый вечер, прихватив с собою плед, лез на сеновал; там всегда набиралось еще четверо или пятеро таких, как я, предпочитающих, чтобы их искусали клещи или ни свет ни заря разбудил птичий гомон либо холодный горный воздух, — только бы не изнывать от жары на перинах под раскаленными шиферными крышами. К концу месяца, однако, мне так надоело извлекать у себя из-под кожи клещей, что я переехал в дом, известный здесь как райдеровский, небольшой домик возле озера у дороги, где обычно не брали жильцов. Мне в самом деле долго пришлось улещивать миссис Райдер сдать мне комнату. Добившись этого наконец, я опасался лишь одного — что мне будет одиноко. Но миссис Райдер не успела оглянуться, как у нее оказался не один жилец, а пять: к началу августа переполнились до невозможности общежития монахов и монахинь, так что ей пришлось взять еще четырех постояльцев — двух монахов и двух монашек.

В моих новых молодых соседях не было ничего примечательного, не считая, возможно, того, что сестра Магдалина была грациозная, веселая, живая, и грустно делалось при мысли — эту девушку запрут в монастыре. А сестра Крисостома была высокая, худая, с большими руками, прыщавой кожей и ходила носками внутрь. Она была немного чопорная, думаю, именно поэтому ее поселили вместе с сестрой Магдалиной. Брат Вирджилиус был крестьянин, могучего сложения, с зычным голосом, щекастый, краснолицый, совсем без нервов, и оставалось только гадать, почему он надумал постричься в монахи. Мне, например, казалось, что из него скорей вышел бы не учитель, а фермер. Впрочем, как я обнаружил, он отлично играл в хоккей на траве, не сомневаюсь также, что ученики его любили за естественность и простоту. Брат Маджеллан был совсем в другом роде — мягкий, ласковый, щеки как яблочки, большие очки, нежная девичья кожа, зубы белые, как у собаки, и сияющие, добрые глаза. Он был умный, деликатный. Я сразу к нему привязался.

Сперва мы очень мало виделись. Ели они обычно в своих общежитиях, занимались почти целый день, так что встречались мы лишь вечером, сидя в маленьком садике по разные стороны дорожки и обмениваясь осмотрительными замечаниями о политике и о погоде; если же шел дождь, мы встречались в гостиной, где в камине горел торф, и вели разговор об уроках. Мои соседи придерживались монастырского расписания, расходились по своим комнатам не позже девяти, а по утрам, задолго до того, как я вставал, отправлялись в деревню к утренней мессе. В том году, однако, в середине августа неожиданно испортилась погода, и мы чуть ли не каждый вечер оказывались все вместе в гостиной, где корпели над своими тетрадками, словарями, учебниками грамматики. К тому времени мы, подобно путешественникам, которые долго едут в одном вагоне, уже нарушили завет молчания и болтали совсем по-приятельски. Посидим, бывало, молча четверть часа, а потом вдруг кто-то что-то скажет, и пошел разговор. Однажды вечером, к примеру, Маджеллан, вскинув свои серьезные, пытливые собачьи глаза, вдруг спросил: