Шон О'Фаолейн - Избранное

Однако если все-таки надо хоть приблизительно описать, как мне жилось, пока была жива Ана ффренч, то что же, попробую припомнить ее въяве.

Проще всего, хотя не очень понятно зачем, составить на нее нечто вроде Любовной Анкеты. Профессия: помпадурная. Место рождения: она говорила, что родилась в Лондоне, я для пущей чувствительности уверял, что на небесах. Возраст: стара как мир. Волосы: обычно белокурые. Глаза: «Ты знаешь, любимая, что веки у тебя всегда приопущены до уровня зрачков?» Глаза того голубого цвета, который один романтический ирландец приписывал распускающемуся чертополоху. Как бы порочный взгляд. Красота: однажды ее не столь миловидная соперница говорила, что с лица она — сущий поросенок. Довольно метко. Когда она строила кому-нибудь сердитую гримаску, я часто называл ее про себя мопсиком. Но самое-то привлекательное в ней описанию не поддается — это ее жизнелюбие, которое излучала как ее приветливая улыбка до ушей, так и вспышки ярости, если она была задета за живое. Мне казалось, что ее приподнятые настроения вызывали такую же бешеную пляску стрелки сейсмографа за тысячу миль, как землетрясение на соседней улице. Между тем неприязненный наблюдатель вполне мог сопричислять ее к сонму перелицованных дамочек, светских тараторок, отравлявших добрым людям жизнь в десятилетия между двумя последними Последними Войнами. Это было бы неглупо — и неверно. Без лишних слов она умела заражать волненьем жизни: так простодушно и щедро раздаривались на все стороны любые подарки судьбы, будь то солнечные брызги из-за тающей вершины облака, жеребенок, кругами носящийся по полю от избытка резвости, дождинка, упавшая на высунутый детский язык, новые духи или старая книга; круг ее чтения, mixum gatherum, очерчен был только фразой «А мне нравится!». Джек Лондон, Агата Кристи, Джейн Остен (она знала всех до единого ее второстепенных персонажей), Уильям Макфи, Анджела Брэзил, Поп, Уида, Мальро, Ринг Ларднер, Бэллантайн, Форстер, Киплинг, Сент-Экзюпери. Такие беспорядочные восторги, скажете, отдают неразберихой и скукой. Отдавали, было. Но она так радовалась по пустякам и так плевала на умное неодобрение, что оставалось только благодарить ее за то, что кому-то еще не закрыт доступ к жизненному счастью. Или, может быть, я сам себя морочу? Так или не так я пережил это пятилетнее очарование? Теперь-то у меня за спиной десять лет ясной памяти, и вот оказывается, что за этой ясностью теряется жизнь, как за переводом на чужой язык. Память слепит глаза, как любовь. И обе в конце концов вольны надо мной.

Когда она тявкнула на меня в то воскресное утро десятилетней давности: «Где тебя черти носили целых шесть месяцев?» — я мысленно отозвался: «Тебя-то откуда они принесли?» Я знал, что, будь я кем бы то ни было, я не ее муж, а она простонала: «Бобби! Если ты меня сию минуту не поцелуешь, я просто упаду и умру у твоих ног!» И упоенно поцеловала меня, а я старательно соответствовал. Она отпрянула, сощурилась (приняла то самое, собачье выражение) и холодно сказала:

— Ах, вот, значит, в чем дело? Ты меня теперь совсем разлюбил?

Надо было достойно выходить из положения, и я солгал.

— По правде говоря, миссис ффренч, я утратил память. И про вас я знаю только то, что вы — мать Анадионы Лонгфилд.

Герои старинных романов часто в гневе топают ногой. Мне тоже удается топнуть, во всяком случае, напоказ, когда я делаю это сидя: стоя не получается. Я просил друзей показать, как они топают ногой в гневе. У них у всех получалось плоховато. А в свое время, наверно, это было очень светское телодвижение. Словом, она топнула ногой по ковру. И при этом вскрикнула, сжала кулаки, а ее хорошенький носик превратился в свиной пятачок.

— Но, — начала она на самых низких нотах и быстро сорвалась на тенор, — но мы же знакомы с тобой сорок лет? Мы познакомились, когда мне было двадцать! (Я отметил, что она по ходу дела сократила свой возраст на пять лет — судя по давешним словам Анадионы.) Неужели ты забыл все эти сорок лет? А что последние лет двадцать мы друг от друга без ума — тоже не помнишь?

Хищная, однако, старушечка, даром что прелесть! Я защищался. Я с пафосом настаивал, что забыл все на свете. Сначала она ярилась, потом вдруг зашлась от хохота.

— Все на свете? — прошептала она со змеиным восторгом. — Ну, тогда, мой дорогой, ты напоролся на кого надо. И про себя очень даже много узнаешь. Предоставь это мне, Бобби. Я тебе оживлю память — да и не только ее. Здесь не разговор. Ты позвони мне домой ровно в три. Реджи с этого радения отправится на гольф. А пока что пойдем-ка мы в гостиную.

У дверей я придержал ее за руку и проговорил:

— Вы называете меня Бобби. Меня правда так зовут? Вы в этом уверены?

А она сверкнула белозубой усмешкой, будто я сострил, и отвечала:

— «Имя свое ты мне назовешь на загробном бреге ночном».

Ее захлестнуло набежавшим приливом болтовни, а я потихоньку улизнул.

Дома. Менее чем шестидесятипятилетний мужчина обедает у себя на кухне, в своем двухъярусном обиталище, в тупичке, в дублинском пригороде; кухня новообставленная, синенькая и бежево-беловатая. Он сгорбился над своей воскресной яичницей с беконом, над зерновыми диетическими хлебцами, несоленым маслом и медом, над кофейком с цикорием; он оглядывает свой свежеподстриженный садик, клумбы роз, лупинов и флоксов, а поодаль — темные кипарисы на фоне летней синевы небес.

Знаком с нею сорок лет? Как говорит Шекспир, вот уж поистине! Двадцать лет, как мы любовники? Поистине! И до сих пор? Поистине! В ее-то годы? Быть не может! Да и с чего бы вдруг всевышние распорядители ниспослали ему в земную юдоль такую благодать, ведь бог весть как долго наглухо отгораживали его от прежней жизни? Издевка, что ли? «На вот, получай! А ты-то все сам старался. Ума недостало заклать для нас птицу, зверя, петуха, корову, мужчину или женщину, принесть в жертву хоть колосок, чашу вина, бутылку виски, щепоть благовония. Ладно, получай даром. Давай живи дальше». Вообще-то они, может статься, и сейчас водят меня за нос. Вроде бы она настоящая, но их подделка такой и должна быть. А как забавно, если ей тоже дарована вторая жизнь и нам предстоит молодеть вдвоем…

Сладкая дрема обуяла его.

Он очнулся, выцеживая кофейник: стылые опивки. Крикнула кукушка — оказалось, что он прогрезил почти час. Еще через двадцать минут он ехал по Эйлсбери-роуд, воскресно-пустынной. Ни машин, ни прохожих; только вдали расхаживал охранник в голубой рубашке, без кителя по случаю жары. Тряпкой обвис флаг какого-то посольства. Он заехал в усыпанный гравием дворик дома номер 118. Взойдя по одиннадцати гранитным ступенькам, нажал звонок посредине семнадцатифиленочной двери. Ранневикторианский особняк, красно-кирпичный в гранитной оправе, окруженный рощицей на участке, прикинул он, не меньше акра: пригородный рай. Массивная дверь была распахнута маленькой сильной рукой — килограмм-то хоть сорок пять она весила? Широчайшая белозубая улыбка. «Наконец-то!» Поднятые к нему серо-голубые, как чертополох, глаза. Неимоверно тонкая талия. Коричневая юбка вразлет, словно балетная пачка — фигурка примерно 90/50/90? — впору пышненькой девице и, уж конечно, по вкусу тем, у кого такие вкусы. Он последовал за нею. Тугие икры, белокурая грива, легкий сандаловый аромат. Какие там шестьдесят пять лет?