Шон О'Фаолейн - Избранное

Ох, уж эти песни! Они выдавали ее возраст с точностью до года, что ей, впрочем, было безразлично.

Это Ирвинг Берлин, война 1914–1918 года. Но она знала кое-что и посвежее: коронные номера Веры Линнз, например.

Знала песни сороковых и даже начала пятидесятых. Томми Дорси, Пола Уэстерна, Фрэнка Синатру, песенки из «Дружище Джои».

Уместные были слова в одном ее любимом шлягере: «ошалелый, одурелый, околдованный». «Сверхогорчен, сверхопечален, а также суперсексуален».

Но вот наряду со всем этим вздором ей нужен был квартет: она понимала настоящую музыку. Лежа при смерти, она снова и снова слушала на своем стереофоне жизнерадостный концерт Чимарозы для двух флейт с оркестром, а почти отмучившись, попросила Реджи, чтобы на заупокойной мессе ее проводили в могилу хоралом Баха. Как только она не противилась старческой вялости! Ей было невыносимо видеть, что Реджи сдает, выпивает лишнее перед обедом и за обедом, бормочет: «В Париж? Мы ведь уже бывали в Париже!» — или вдруг просыпается в своем кресле и говорит: «Я тут подсчитал, что за тридцать пять лет работы помог родиться двадцати тысячам тремстам пятидесяти трем младенцам», или: «Уинстон Черчилль однажды, едучи в поезде, сказал, что если слить все бренди, которое он выпил за свою жизнь, то вагон наполнится доверху, — и очень обозлился, когда его секретари в два счета доказали ему, что это преувеличение». Дважды мне случилось наблюдать со скрежетом зубовным, как он после обеда оседает в кресле, уронив голову на грудь, а она подходит и целует его в лоб. Ко всему, я вспоминал, что и у меня тоже была когда-то своя семейная жизнь.

С приездом юной прелестной американки стареющим супругам точно впрыснули свежую кровь. Ана тотчас составила себе «пятимесячный план» и весело объявила, что он будет выполнен к последней полуночи шестьдесят девятого года. Почти сразу отправились в Большое турне — Лондон, Париж, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь. Реджи поплыл в Неаполь, чтобы встретить нас в Санта-Лючии в бесподобном маленьком яхт-клубе для избранных, местечке самом живописном и самом нищенском на свете: островок, а вокруг него плавают в нефтяных разводах арбузные корки и дохлые собаки. Из его экипажа помню только студента-медика по фамилии Чокнис, который буйно резвился под стать фамилии; Реджи заверил меня потом, что он превосходный анестезиолог и отличный яхтсмен. Я, естественно, увидел в нем подобие молодого Лесли. Из Неаполя мы поплыли на Капри, в Порто-Веккио и в Ниццу, где Ана, Лалидж и я отправились в отель «Руайяль», а прочие остались ночевать на борту яхты.

— Изгоняем привидения? — счастливым голосом спросила у меня моя пожилая владычица, когда мы расписывались в книге для приезжих.

Июль я что-то подзабыл. В августе, помню, девицу привезли обратно в Дублин на Конскую выставку; потом она уехала к друзьям своих родителей в Шотландию — там ее и застигло двенадцатого открытие охоты на куропаток. Подстрелила она что-нибудь или нет, не знаю — в Штатах наверняка оказалось, что настреляла «уйму». Может быть, слепое восхищение Аны вызывало у меня ревность. Они были неразлучны. Они точно завораживали друг друга. Одна являла другой образ совершенства: младшая хотела бы стать такой, как старшая, а та некогда мечтала быть такой, как младшая. Я подозревал в девице особый талант лести; скажем прямо, так оно и было. Хуже того, потом обнаружилось, что она жестоко высмеивала Ану перед ее друзьями. Дряннушка. Я был рад, что она уехала в Шотландию, а оттуда в Лондон, встретиться с родителями. И раздосадован ее приездом в октябре — собственно, затем, чтобы поупражняться в верховой езде перед охотничьим сезоном, но якобы «на занятия»: то есть ее наконец уговорили извлечь скрипку из пыльного футляра и брать уроки у синьора Луки Полличе.

Лука! Он был предвестником решения, для которого, как я теперь полагаю, дал моей возлюбленной повод, хоть и ненароком: потаенного от всех, а может, и от самой себя решения о том, что ее время истекло, пора «выходить из игры». Он один воплощал ее мечту о собственном струнном квартете, мечту, на которой она, по словам Реджи, «сбрендила, как герцогиня». Никакие запросы и расспросы ни к чему не привели; он подвернулся мне случайно, когда однажды в сентябре я забрел под занавес на концерт в Королевском дублинском обществе: дотоле неизвестный мне даже по названию квартет исполнял в основном итальянскую музыку восемнадцатого века. В программе сообщалось, что отец первой скрипки, Луки Полличе, был альтистом в знаменитом квартете Флонзали, который мне посчастливилось несколько раз слышать в Лондоне в двадцатых годах. После концерта я прошел за кулисы, познакомиться и поблагодарить. В память об отце он согласился распить со мной коктейль-другой в баре своего отеля; мы очень понравились друг другу, и после третьего мартини он оттаял и разговорился. Ему было сорок три года, но в черных, гладко облегавших его круглую голову волосах лишь над ушами проглядывали полосочки седин. Он был егозлив, как мальчик. Американский гражданин, житель штата Нью-Джерси, ростом чуть выше пяти футов, жена его вконец допекла.

— Она такая ревнивая, что даже к скрипке меня ревнует, я от нее скрипку запираю. Ты, говорит, эту круглую гадость нежно прижимаешь подбородком!

Я спросил его, не хочет ли он возглавить новый квартет.

— Конечно, хочу! Так же, как всякий скрипач мечтает солировать. Но я ведь ростом не удался? (Мне и в голову не приходило, что рост — помеха солисту, но он стоял на своем.) Концерт — это прежде всего представление. Когда я стал выступать, мой импресарио для начала обул меня в туфли на высоких каблуках!

Он был не только прекрасный скрипач, но и славный малый, и я немедля оповестил Ану о своем открытии. Наутро она с ним встретилась, загорелась к нему симпатией, решила, что он ей подходит, разожгла в нем мечту о собственном квартете (под ее эгидой, а остальное — на его усмотрение) и, после месяца трудных переговоров с его импресарио, письменных, телеграфных и телефонных, выписала его в Дублин, к середине октября — либо довершить дело, либо поставить на нем крест. Проезд и содержание целиком за ее счет. Ему были гарантированы три сольных концерта в домах ее друзей и вдобавок щедрая оплата нескольких уроков, которые он даст ее племяннице Лалидж. Даже и это стало возможным только благодаря ее напору и обаянию и его бескорыстной решимости. Он никак не мог быть уверен, что квартет Полличе все-таки возникнет; его импресарио и его товарищи были в бешенстве оттого, что в разгар музыкального сезона ему надо подыскивать замену; жена его не сомневалась, что он все выдумывает, а у самого в Дублине интрижка. И наверняка он за две минуты понял, что Лалидж — ученица никудышная, а доктор ффренч (который поднимал всю затею с квартетом на смех) его терпеть не может.