Шон О'Фаолейн - Избранное

И в тот самый августовский день, только-только я примерился к нему мыслью — к тактичному, набожному, опасному мистику и авантюристу, к его изощренному воздействию, порой рискованному, всегда тонкому, неизменно чуткому, — как услышал от него:

— Итак, Бобби? С чьей же кузиной, матерью, дочерью или сестрой, словом, с которой из тех вон болтушек вы намерены переспать?

Тогда такая бесцеремонность еще не вошла в моду. Вопрос был грубый. Дело не в том, что задал его архиепископ, которого в Ирландии, по старинке благонравной, многие, как выяснилось, считали несолидным священнослужителем; нет, я просто напоминаю самому себе, что так приземляться можно только из поднебесья. Дез Моран и правда был грубоват, но грубость его была изнанкой всегдашнего сострадания к ближним, несущим несносные тяготы мира сего. Вот она, тайна его натуры: радостно выезжая в поля на охоту, рискуя жизнью на поле брани или исполняя обязанности З.Ц.П.Ц. в уютном вестминстерском кабинете, он мир сей в грош не ставил. Как и апостолу Павлу, жизнь виделась ему туманной загадкой. Лик ее откроется смертью. Мне понятно, почему он слыл циничным, корыстным, даже лицемерным человеком. (Женщин он привлекал — влечение к недоступному?) Девиз его был: терпи, преклоняйся и радуйся.

Я не ответил на лобовой вопрос, а он его не повторил.

— Вы, разумеется, знаете, — сказал он затем, словно дождавшись нужной минуты, — что Ана ффренч при смерти? Надо, чтобы вы убедили ее умереть, как положено католичке.

Я встрепенулся, вернувшись в круговорот обыденщины.

— И не подумаю! Чего это ради? Миссис ффренч давным-давно отошла от религии.

— Того ради, что последние двадцать пять лет вы были любовниками. На всем белом свете она только вас и послушается. И вы должны это сделать. Я на своем веку насмотрелся на умирающих. Очень немногие готовы кануть в пустоту; а всем остальным гораздо легче умирать в чаянии жизни грядущей. Вы любили ее живую. Неужели вы не хотите помочь ей в смерти? Или ваши драгоценные принципы вам дороже, чем любовь к ней?

— Откуда вы знаете, что я ее любил?

— Помните ту ночь в 1930-м, сорок лет тому назад? Пока вы не появились на сцене, она по-актерски играла роль. А когда вы появились, стала сама собой — и какой прелестью! Ребенок мог бы все прочесть в ее глазах. Это ведь я тогда возил Реджи в Монте-Карло. Он так темнил и скрытничал, что я почуял неладное, а на обратном пути он с великого перепоя молол языком без умолку. После вашего отъезда она с неделю ходила светилась. Потом день ото дня начала меркнуть. Отходила свой медовый месяц соломенной вдовой — и пустилась во все тяжкие. Уж мне-то это точно известно. После я ее много-много лет не видел. Одно дело — беспутные шалости студента-богослова. И совсем другое — когда Царицу Небесную оскорбляет рукоположенный священник. Или солдат. Или поэт. — Он усмехнулся своим словам и обратил усмешку ко мне. — Цитирую, изволите видеть, Бодлера, что, мол, из всех мужчин достойны уважения только священник, убийца и художник. Сегодня я не в первый раз увидел ее с тех пор, но, в общем, почти что так. Война пресекла столько отношений, кстати же, и ее связь с этим мальчишкой Лонгфилдом, который после всего женился на моей дочери.

Тут он меня ошарашил третий раз.

— На вашей дочери? С чего вы взяли, что Анадиона — ваша дочь?

Он стукнул кулаком в грудь.

— Вот здесь я это чувствую. А где я только не искал доказательств! Даже раздобыл копию метрики.

И что же там написано?

Ну как вы думаете? «Реджинальд ффренч».

Я возмутился и бросил ему, стараясь задеть по больному месту:

— Будет вам пыжиться. Может, она моя дочь. Или Лесли.

Он горячо возразил:

— Она и не замечала этого мальчишку, пока между нами не было все кончено — все то немногое, что было. И вы что же, думаете, будь это его ребенок, она бы отдала ее за этого коротышку? А будь вы ее отцом, была бы она для вас по-женски привлекательна? А не будь она моей дочерью, разве болел бы я так за нее сердцем, мучился бы таким состраданием к ее умирающей матери? Ради Господа Иисуса Христа, а я имя Его всуе не поминаю, поговорите вы с Аной. Вы перед ней в долгу. Мы оба в долгу перед ней. И оба мы твердо знаем, что это конец. В будущем августе ее уже не будет. Первый ваш год без нее.

Я сказал ему, чтобы он сам с ней поговорил. Он провел ручищей по лицу, словно смахивая паутину скорби.

— Я пробовал. Она меня осадила. Мало ли что было между нами во дни моей буйной юности! Нынче мне, старику, это никаких прав не дает.

Он встал, огорченный, и побрел к обществу. Я последовал за ним. Мы разошлись; я, по указке Реджи, поднялся к ней в спальню — откланяться и поблагодарить. Из-под густого оранжево-желтого макияжа глядело измученное, серое лицо с впалыми щеками. Дез Моран был прав: не дожить ей до следующего лета. Она мне обрадовалась, ласково усадила рядом и сказала с глубокой нежностью: «Лучше бы тебе умереть раньше меня, а то, если я первая, ты истоскуешься». Я понял, что она не велит мириться с мыслью о ее близкой смерти, до последнего откладывает загробную переправу. То, что она сказала затем, было еще тягостнее — не совсем о переправе, но почти о ней.

— Я видела, вы разговорились с монсеньором Мораном. У меня к тебе, Бобби, есть одна просьба. Даже две просьбы. Ты был крещен в католической вере. Я тоже. И я хочу, чтоб мы кончили жизнь заодно, так же, как начали. Тому из нас, кто переживет другого, будет легче дотянуть остаток дней. Или о таком не просят?

Я принес ей лживые заверения. Она была довольна — и сказала, что исповедует ее не кто иной, как монсеньор Моран. Окно было открыто, я ловил ухом дальние отзвуки армейского оркестра, но он стих. Празднество кончилось.

— И вторая просьба, — мягко сказала она, утопая в кружевных подушках, спокойно скрестив морщинистые руки, — вот какая: вы уж, пожалуйста, раздобудьте мне штук сто секонала. Боли начались. А Реджи — он, как джентльмен, вынужден будет мне отказать.

Я тут же взял в оборот Анадиону, которая испросила у Реджи рецепт на пять секоналов, приписала к пяти единицу и стащила у него пять чистых бланков. Я на них скопировал рецепт. Мы сходили к трем врачам, жалуясь на бессонницу, и разжились еще шестьюдесятью капсулами. Мы вертелись, как белки, в колесе смерти. Я вполне убежден, что она, желая умереть католичкой, вовсе не собиралась исполнить еще одну арию в духе Пуччини — нет, она действительно считала такую смерть правильной и достойной. Почти перед самым концом я осмелился спросить у нее, как она мыслит себе «бога», — и смиренно пережил ее (прямо-таки восторженную) уверенность в том, что «Бог — это тот, добрый и любящий, кто обо мне позаботится». Увы, такие заоблачные упования слишком уж беспочвенны, но меня-то особенно опечалило слово «позаботится» — я ведь никогда не имел возможности заботиться о ней по-настоящему. В конце же концов, веришь в то самое, во что верит любимый человек. Как она сказала когда-то, любимые не заблуждаются.