Шон О'Фаолейн - Избранное

Я бросился в свою берлогу и написал ей: «Радость моя ненаглядная, сил моих больше нет. Я хочу домой. Я не могу без тебя. Мне сегодня шестнадцать лет. Еще через год мне будет пятнадцать. Я хочу быть с тобой. Я честно выполнял наш договор. Теперь-то нельзя нам наконец хоть увидеться? Может быть, в Вечном городе?»

У меня сохранилось ее ответное письмо. Она писала, что в июне Ана-два защитит диплом и выйдет замуж за многообещающего молодого гинеколога, выпускника университета Джонза Хопкинса, который приезжал из Америки ознакомиться с положением дел в самых знаменитых родильных домах Британских островов, включая «нашу» Ротунду. Медовый месяц они собираются провести на Багамских островах, оттуда поедут жить в Балтимор. Она рада будет встретиться со мной в Риме; только сначала ей нужно на философскую конференцию в Хельсинки. Мы вместе придумаем, как нам получше отдохнуть. Фразы ее были отрывистые и неуверенные. Она писала, что вполне здорова. Напоминала, что она почти в три раза старше меня. Изумительно будет оказаться снова со мной после такой долгой разлуки. Я очень переменился? Фразы ее были чистые и ясные, как колодезная вода, но плохо вязались друг с другом — будто после каждой из них она откладывала перо на несколько минут, а потом уж писала следующую. Я, конечно, сразу подумал: «У нее любовник». Потом подумал: «Нет». Она не о том спрашивает, переменился ли я, — она о себе. Тут самолюбие: в ее возрасте не шутка состариться на четыре-пять лет. Но в моем возрасте на четыре-пять лет помолодеть тем более не шутка. Когда я обратно перешагну порог зрелости, снова утрачу пол? В тринадцать? Как раз когда она вступит в свой царственный шестой десяток, когда настанут щедрые, пышные, зрелые женские годы. Неужели мне суждено ее навсегда потерять?

Уже и теперь, когда я наконец увидел ее среди толпы встречающих в римском аэропорту, она была золотой богиней. Мне на ум пришло слово «обильная». Обильная, но не по-матерински. Или по-матерински обильная? Я не предвкушал такого пронзительного восторга. Мне было невдомек, что она думает обо мне, юноше, вернее, юном старичке, но в ее глазах я как будто заметил смятение. И как будто желание?

Я пишу это еще через год на Росмин-парк. Сегодня у меня, между прочим, день рождения, мне капризной милостью божией сто шестнадцать, я родился заново пятьдесят один год назад. Мне осталось жить четырнадцать лет. Жить? В полном сознании впадать в детство. Мартовский ветер с Дублинского залива мчится, распушившись, как белый заяц, на юго-запад через Росмин-парк. Скоро ли я буду спать один? Прошлой ночью, раздеваясь, она сказала:

— Ты похож на теплого котика, очень юного котика, который разлегся у меня на софе и лениво точит коготки о парчевую обивку.

«Юный» — это мне в упрек? Или она дразнилась? Я овладел ею, как юный турок. Но много ли нам осталось?

Я на пути к тринадцати годам.

Он стал прелестным мальчиком, стройным, ясноглазым, простодушным, восторженным, во многих отношениях, как я в сердцах говаривала, бестолочью, то есть по-взрослому глупым, но с огромным запасом любви, открытым для всякого, кто способен любить и быть любимым. Тогда в Риме, увидев, как он проходит за барьер на выдачу багажа, я припомнила давние времена, когда мы отправились из Парижа в наше беззаконное свадебное путешествие, и он, мне на удивление, вдруг попросил: «Не изменяй мне». Я не поняла и до сих пор не понимаю, отчего он выговорил эти три слова, но из них было понятно, что он-то всегда мне будет верен, что это не просто словесная подмазка, что он и был мне верен всегда, хотя потом слова эти часто бередили мне совесть, ну, или досаждали мне, во всяком случае, выработали у меня обостренную реакцию на малейшее самоискажение своего идеального образа. Они не выходили у меня из памяти в Хельсинки, где я пленила рыжего француза-структуралиста, а он меня, и когда он наконец объяснился, я мгновенно ответила (трепеща с головы до ног):

— Нет, но видит бог, не потому, что не хочу, а меня в Риме ждет совсем молодой парнишка!

Он присвистнул.

— А чем он, по-вашему, нынче ночью занимается в Риме?

И как только я сказала:

— В том-то и дело, черт его побери, что нет! — сразу же устыдилась своих всего-то двух с половиной, самое большее трех измен с тех пор, как я лишила его собственного дома, семейного очага и ложа пять лет назад. Я могла бы оправдываться: у меня, в конце концов, дочь, и, вернись он из Штатов, могла бы я заметить — жизнь моя кончена, я превращусь (это очевидно) из рассудительной, выдержанной академической дамы в сентиментальную старую дуру, влюбленную в молокососа, ну, конечно, в соку — было бы о чем! — довольно красивого, хорошо обеспеченного, ежечасно повторяющего мне, что я — его ясное солнышко и золотая луна, и, клянусь, не ради красного словца.

В благодарность я подарила ему свое бабье лето. А он отдарил меня своим мальчишеским телом, своей весенней порой, порой птичьих песен и витья гнезд, цветущих нарциссов и распускающихся почек, хотя в моем смятенном сознании и брезжило, что это вовсе не зачатки и предвестия грядущего лета, а начало конца его жизни. И что же мне остается? Профессор философии, женщина с сединой в волосах, морщинками под ушами, дряблыми мешочками кожи на локтях, и большеглазое, лепечущее и лопочущее, докучливое и обожаемое дитя у меня на коленях, которое умоляет снова объяснить ему учение Декарта о врожденных идеях. Однако же я любила своего любовника тающим ребенком еще больше, чем молодеющим мужчиной, хотя, разумеется, совсем по-другому.

Уже в аэропорту Леонардо да Винчи меня встревожил прилив утробного материнского счастья при виде улыбающегося мальчика, возникшего из пятилетней мглы своего жертвенного изгнания и шествующего с охапкой зачехленных теннисных ракеток, точно причетник с цветами к алтарю. (В жизни он не увлекался спортивными играми. Видимо, Америка сделала свое дело на пару с юностью.) Признаюсь, вторая моя мысль была холодновато-насмешливая: «Что люди скажут?» А третья — испуганно-трезвая: «Может, мои чувства неестественны? Может, это извращение?» Один лишь нерешительный шаг — и через скалы и рифы здравых запретов переплеснулся пенный вал возможного безумия («так скажем, эдак устроим») — такая у него была омолаживающая улыбка, так отрадно повеяло от него невозвратным временем. Снова молодость? Два? Больше! Три, снова три с половиной года юности? Может быть, женщина крепче меня духом и устояла бы перед этим Фаустовым искушением. Я не устояла.

Неделю за неделей он изводил меня своими «философскими» идеями. (Ради всего святого, почему люди, никогда философии не изучавшие — биржевые маклеры, страховые агенты, фининспекторы, — всегда лезут ко мне со своей доморощенной «философией»?) Он стрекотал о Плюрализме, Времени, Переменах и Прерывности. Как ни странно, иногда он мне от этого еще больше нравился, так это было по-юношески, а я без памяти любила в нем мальчишку. К тому же, мне ли пенять ему за то, что он хочет, чтобы Время прервалось, когда самой мне только и надо, чтобы оно повернуло вспять. Я смеялась, глядя, как он радостно упивается вневременностью Рима когда и где угодно: так, однажды в УПИМ (итальянский «Вулворт»), куда я зашла купить молнию, а он заварочный чайник — в нашем отеле заваривали бурду, — он посмотрел из окна верхнего этажа на пьяцца Колонна с витым столпом Марку Аврелию Антонину и сказал: