Шон О'Фаолейн - Избранное

И все вокруг сделалось Тогдашним — дом, стены, ковер, картины, погода, окна, запахи, размеры, формы, краски, утренний свет, эмалировка ванночки, душистое мыло, ласковые женские руки, омывающие детское тельце. Не надеюсь — я пробовал раз или два, — что ты с моей легкой руки поймешь, в какой пустоте бьешься, пока ни на миг не способен отбросить все абстракции, общие смыслы и понятия и оказаться заодно с той изначальной, соприродной сущностью, которая, единожды и навечно отпечатлевшись на человеке, непробудно дремлет в центре умопомрачительно извилистого лабиринта, именуемого Сейчас. Точно так же, увы, не сумею дать тебе понять, не говоря уж представить, мою безмерную радость в то утро, когда я, изжаждавшись за всю жизнь, полным глотком отхлебнул младенчества; восторг такой же нестерпимо сладостный, как первое животворное слияние с единственной любимой женщиной, такой огромный и пронзительный, как — что? Как небо для выпорхнувшего из клетки жаворонка, как бескрайний рассвет, вешнее половодье, золотистый диск луны на небосклоне, как ложка холодной воды для смертельно пересохшей гортани. Я снова стал голодным младенцем, уткнувшимся наконец в мягкую материнскую грудь и ухватившим влажный сосок.

А насытившись, я с младенческим изумлением глядел, как желтоклювая птица пронеслась мимо окна пригородного домика на Росмин-парк; распахнутыми глазами вновь, почти через сто тридцать лет, следил за кружением бурого листа, выплывшего из небесной синевы, смотрел на пробегавшего по ковру паука. Мне слышались с деревенской улицы крики детей, которых за окном не было, медлительное тарахтенье телеги в ослиной упряжке — вот и целого столетия как не бывало, — я впервые чуял запах горящего торфа, вдалеке мычала недоенная корова, пахнуло свежим сеном, и все сужденные мне способности, черты, склонности слагались в единое целое в утробе моей неведомой матери после бурного мига зачатья. Прошлой ночью она опять приходила и сидела у моей постели, т. е. возле обувной коробки, — она, та, что выносила меня, неотличимая от тебя ни очертаньями, ни цветом лица и волос, твое живое и явственное подобие. В чью утробу я вернусь через четыре месяца неоплодотворенной яйцеклеткой? Жадное ожидание — долгие сотни лет? Кто она была? Ты? Слишком поздно — мне ведомо только, что тобой я начинаюсь и кончаюсь. Dulcium mater saeva cupidinum [69] Жестокая мать сладостных желаний (лат.). Гораций, Оды, кн. 4, ода 1. .

Мы так часто спорили с тобой, то есть я лепетал свое, а ты терпела мой надоедливый лепет — ох, знаю уж! знаю! — о твоем Декарте, который «мыслил, следовательно, существовал». Он был такой премудрый, такой методичный, самобытный не без причуды философ, до него не бывало подобной четкости слога, подобной образованности и самобытности, и как же грубо он ошибся! Он думал, что тело делимо (так и есть), а душа, которую он называл разумом, неделима (что неверно), потому что такой ему нужна была эта проблематическая субстанция, чтобы прийти к достоверности и совершенству, а тем самым к богу. Однако стоит лишь сказать «я передумал» — и что ж, вот таким пустяком отменяется неделимость разума? Такая роковая брешь в плотине? А как быть с теми, кто сам с собой несогласен? Бедный Декарт! Его представление о личности было пустопорожней абстракцией. Не повезло ему: он жил до того, как была открыта сфера полнейшего расчленения, бессознательное. (То ли в Новом Орлеане, то ли в Париже одна женщина сказала мне: «Мы, французы, все как один холодные, рассудочные картезианцы, пока не влюбимся, а там уж становимся дураками не хуже других».) Любимая Нана, я считал и считаю, что наше сознание не просто раздельно, а сочленено, как соты, и ты вообще-то права, каждый все же в ответе перед некой неизменной цельностью. Мне это указание: я знаю, на что и на кого. На тайный голос, зазвучавший во мне с колыбели, и на мою любовь, то есть на тебя.

Спасибо тебе за все, и больше всего за то, что ты со мной не философствовала, а чувствовала, что открыла мне мое прошлое, что пошла со мной на проигрыш, что мы вместе любили друг друга.

Это, наверное, твоя машина заворачивает? Ciao! [70] Прощай! (итал.) Ползу, бегу, лечу.

Подходящее для него последнее слово — «лечу». Он таял и таял — и стал крохотным, как комнатная моль, хотя разговаривал, как человек. Я давно уже перестала кормить его с малюсенькой медицинской ложечки и поить молоком из соски. Под конец я ухаживала за ним, точно за шелковичным червем на стадии куколки; он, правда, не развивался из личинки в бабочку, а завершал свое исчезновение из жизни, превращаясь в собственный призрак. В последний вечер он, обложенный ватой фантом в спичечном коробке, сверкал, как скарабей. Так теперь видится мне всякая комнатная моль с торчащими тоненькими сяжками над двумя парами крылышек, коричневых и бесцветных, узорчатых и невзрачных. Когда наутро, в день его рождения, я пришла снова полюбоваться его прелестью, коробок был пуст.

Северо-западный ветер доносит звуки оркестров. Вот и опять день святого Патрика. Его день рождения. Вяло мотаются дождевые завесы — то-то мне так зябко. Да, хорошо, что он ушел первым. Тело мое начинает сдавать: он бы, наверно, еще и не заметил, или нет, он был наблюдательный, заметил бы, но так, между прочим, — он во всем видел отражение того идеала, который пестовал в душе и который выпестовал его душу. На коленях у меня лежит рукопись. Я перебрала все его оставшиеся вещи и уничтожила, продала или раздарила их — мне не нужно горьких напоминаний. А с этим не знаю, что делать. Оставить своим душеприказчикам, пусть разбираются? Показать мисс Пойнсетт? Наизусть знаю, что она скажет. Назовет это стряпней, объявит, что вся эта чехарда с годами — заведомое надувательство. Ни один философ, которого я уважаю, не выжил бы в тесной клетке ее разумности. Ей не довелось никого близко узнать. А я жила вместе с ним и любила его. Послушав каватину Генделя «Царице любви», она бы наверняка прежде всего отметила, что истории неизвестны точные свидетельства существования такой женщины. Впрочем, я не совсем ее осуждаю. В данном случае действительно кое-что озадачивает. Показательный пример жизни Б. Б. недостаточно показателен, цель ее удвоения настолько не достигнута, что поневоле задумаешься, точно ли, «как дети давят мух», боги нас, правда, не «губят», но вынуждают жить на потеху их небожительствам [71] Цитируются и перефразируются слова Глостера из «Короля Лира»: Как дети давят мух, вот так и боги Нас губят на потеху. ? Ведь эксперимент с постепенным возвращением Янгеру юности и ясности должен был издевательски продемонстрировать, что, если даже нам по-божески прибавить жизненного опыта, все равно мы, смертные, ни черта ничему не научимся. Однако, чтобы нам, смертным, вынести суждение по этому поводу, надо иметь возможность сравнить Бобби Янгера, известного нам по его второй жизни, с Бобби из первой, а среди действующих лиц его жизнеописания прежде его близко знали только моя бабушка Ана ффренч и сами боги; боги играют в молчанку, а она была выдумщицей, попросту неспособной рассказать о чем-нибудь по всей правде, — и в итоге насмешка повисает в воздухе. У меня такое чувство, что боги давным-давно обо всем этом позабыли; часто ведь кажется, что они вообще забыли о нашем мире, сотворенном от нечего делать неким божественным утром: слепили снежок из олимпийского облака и лениво зашвырнули его в безбрежное пространство — а все пышное и горестное великолепие земной цивилизации, все до последней мелочи, создали сами люди трудом миллионов лет.