Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка

Письмо было сложено треугольником. Снаружи надпись: « Виталию Сергеевичу и всем врачам!!»

— Вам, Виталий Сергеевич, — не без иронии сказала Капитолина. — Читайте. Я чужие письма не вскрываю.

Виталий развернул треугольник.

«Прощай, зеленая Пряжка! Здравствуйте, Невский, Кировский, Нева, Медный всадник, здравствуйте, Летний сад, Острова! Здравствуй, мой Брумелек! Я знаю, ты меня ждешь, и тебе не придется брать меня штурмом. Как хорошо быть молодой, как хорошо быть свободной. Петь где угодно, идти куда угодно! Виталий Сергеевич, целую ручки, большое спасибо! Я знаю, вы обо мне искренне заботились, но мне больше не нужны ничьи заботы, даже такие трогательные, как ваши: я здоровая, бодрая, я еще никогда не была такой здоровой и бодрой! Эх, нагуляюсь, накурюсь, на… — ладно, не буду смущать ваше приличное общество. Прощай, зеленая Пряжка. Меня давно ждут Невский и Кировский, ждут Острова!»

— Смотри-ка ты! — сказала Люда. — Неплохо пишет.

— Про шофера ничего нет? — переспросил инспектор, хотя письмо было прочитано вслух.

— Нет, больше ничего. — Виталий на всякий случай и на обратную сторону листа заглянул.

— Тогда разрешите откланяться. Всего хорошего. А работенка у вас — не позавидуешь! Вроде нашей.

— Да, это она точно, — вздохнула Люда. — Тоже бы так сказать, а? «Прощай, зеленая Пряжка!»

— Ну что ты говоришь! — возмутилась Капитолина.

— А вы никогда не хотели? Ну хоть когда берете карточку больной и смотрите, что у нее десятое поступление? Вам хорошо, Капитолина Харитоновна, если вы совсем довольны. А со мной бывает.

— Ну ладно-ладно, нечего! Мы еще сегодня в обходе не были.

Больные сразу обступили с вопросом:

— Ну что? Пугачеву нашли? Поймали?

Даже забыли обычные просьбы о выписке.

Ирина Федоровна торжествовала:

— Как хорошо без этой проститутки! Теперь тут жить хоть до старости! Только бы не нашли!

Меньшикова сказала:

— По улицам страшно ходить: зарежут, и никто не заметит.

Тамара Сивкова смеялась:

— Мне дядя Костя давно говорил, что Лидка убежит!

— Что ж вы раньше не сказали, Тамара?

— А я мужчинам никогда не говорю правду!

Виталий поскорей зашел в инсулиновую. Вера еще спала. И такое чистое, безмятежное было у нее лицо, что никак невозможно поверить, что совсем недавно сотрясали ее судороги, что была она больна, видела в бреду все окружающее — нет, невозможно поверить! Если бы не торчали посторонние, Виталий бы ее сейчас поцеловал. Так он — ушел, а на губах такое чувство, точно они все-таки прикоснулись к ее коже. После пережитого за полтора часа ожидания чувства его словно обострились и раскрепостились. Он вышел из палаты, радуясь, что есть на свете Вера, и потом весь день был переполнен этой радостью.

Хотя побегом Лиды Пугачевой сюрпризы того слишком бурного дня не закончились. Уже когда Виталий вышел за проходную, к нему бросилась незнакомая женщина — высокая, худая, с лихорадочным румянцем.

— Вы Виталий Сергеевич? Я вас сразу узнала, мой брат мне вас описал! Извините, ради бога, мне нужно с вами поговорить! Коля о вас такого высокого мнения!

— Какой Коля? О чем поговорить?

— Ах, я вам не сказала; я тетя несчастной Верочки! Верочки Сахаровой. Коля — мой родной брат, то есть Николай Иванович, ее родной отец. А потому я тетя с отцовской стороны, понимаете?

— Как не понять.

— Вы извините, я вас, может быть, задерживаю, по я вас не могу видеть в больнице, только здесь.

— Но почему?

— Там ходит Нинелька! Она меня ненавидит! Если она меня увидит, бедный Коля совсем без носа останется!

Виталий почувствовал, как на лицо ему наползает мягкая сочувственная улыбка, с которой он всегда выслушивал бредящих больных.

— Какая Нинелька? Почему без носа?

— Как, вы не знаете? Нинель Антоновна, мать Верочки!

— Нина Антоновна!

— Это она так представляется, а на самом деле она Нинель. Жена нашего несчастного Коли. Она же совершенно сумасшедшая! Вы, может быть, заметили, что у Коли нос перебит? Это она его утюгом стукнула в припадке ревности, хотя Коля не подавал никакого повода. У них в роду все такие! Дурная кровь Горянских. Дядя ее повесился от несчастной любви к официантке, а с ней весь город в это время спал, с Тоськой этой. А Нинелькина сестра с пятого курса филфака с циркачем сбежала, стала по канату ходить, пока не грохнулась, теперь девушкой у Кио работает, ее каждый вечер пополам распиливают. А дед Нинельки был настоящий сумасшедший, в больнице умер, всем говорил, что нашел золото и будет чеканить свои червонцы. А теперь в бедной Верочке дурная кровь и заговорила. Скажите мне, доктор, как она сейчас?

— Хорошо. Скоро уже выпишем. Но простите, мне надо идти.

— Еще только два слова, умоляю вас! Скажите, доктор, чем ей еще можно помочь? Нам, родственникам. Отправить после больницы в путешествие, чтобы отвлеклась? Или в деревню? Сменить обстановку? Может, ей нужно срочно замуж выйти? Говорят, при некоторых болезнях это помогает.

— Нет-нет, ничего особенного не нужно. И привычная обстановка самая лучшая сейчас для нее. Всего хорошего.

И Виталий поспешно поклонился и пошел не оглядываясь. Вовсе он не спешил, просто не хотелось дольше разговаривать с тетей Веры.

Ну что ж, этого следовало ожидать с самого начала; еще при первой беседе с родителями ему показалось, что наследственность Вере досталась не слишком удачная. Да и мамаша явно чего-то не договаривала. Так что надежды, что психоз ревматический, становятся совсем уж мизерными. Скорее всего, Белосельский прав. К сожалению.

«Чем ей еще можно помочь?» Ну что ж, муж-психиатр, который заметит первые признаки ухудшения, сразу примет меры — это и есть лучшая помощь.

Виталий вспомнил чистое безмятежное лицо, которое было у Веры во сне, и пошел радостный.

Сама Вера, когда очнулась, конечно, не поняла, что с нею случилось. Но соседки по палате рассказали. Да и так было ясно, что что-то случилось, раз ей прекратили инсулин и перевели в четвертую палату. Виталий Сергеевич объяснил, что в припадке нет ничего страшного, что припадками тоже лечат, вызывая их электричеством. Вера и сама чувствовала себя хорошо, и все-таки было не совсем приятно думать, что она билась в судорогах, как однажды та больная в надзорке (Вера и имени ее не знала), и особенно, что Виталий Сергеевич видел ее судороги. Конечно, он врач, он привык, и все-таки лучше бы не видел!

В маленькой четвертой палате — то, о чем мечтала все время мама, и чему сама Вера давно уже не придавала особого значения — напротив стояла кровать Меньшиковой. Женщине явно за сорок, но все ее звали Галей, так она и Вере представилась, по Вере трудно было называть ее по имени, и потому она старалась обходиться без обращения. Веру перевели в четвертую вечером, и когда она несколько раз просыпалась за ночь, каждый раз видела, что Меньшикова не спит и смотрит на нее. Было неприятно. Вера уже не боялась здешних больных, поэтому не испугалась и пристального взгляда Меньшиковой, но было неприятно.