Махмуд Теймур - Синие фонари

Во мне как будто что-то оборвалось. Тоска змеей обвила сердце и сдавила его; мне казалось, что я вот-вот задохнусь.

Какое страшное горе! Какой удар для матери, безумно любившей его! За что судьба вздумала обрушить несчастье на эту милую семью!

Приветливый веселый мальчик, еще недавно такой энергичный и жизнерадостный… И эти печальные строчки… Неужели это возможно?!

Я кинулся на вокзал и с первым же поездом выехал в Александрию…

Время тянулось невыносимо медленно. Тяжелые мысли окончательно завладели мной.

Едва поезд подошел к перрону александрийского вокзала, я выскочил из вагона и бегом бросился через площадь, к так хорошо знакомому мне дому — дому, где жила Бахийя. Но когда я был ужо у самого подъезда, меня охватил страх, я замедлил шаги и круто повернул назад. Я бродил по площади, не в состоянии приблизиться к этой обители скорби.

Вдруг меня кто-то окликнул. Мне показалось, что я уже слышал этот голос. Я обернулся и увидел Османа; сына бавваба.

— Вы знаете? Вафика убили!.. Застрелили английские солдаты! — срывающимся голосом кричал мальчик. Похолодев от ужаса, я схватил Османа за плечи и принялся трясти:

— Застрелили? Ты врешь! При чем тут английские Солдаты?

— Да не вру я, не вру! Клянусь Аллахом! Они застрелили его!

Я стоял, ничего не соображая, тупо глядя на мальчика. Затем в замешательстве спросил:

— Когда это случилось?

— Недавно, всего несколько дней назад.

Я отвел его в сторону и стал расспрашивать.

Придав лицу значительное выражение и сделав паузу, как подобает настоящему рассказчику, он вдруг возбужденно заговорил, задыхаясь от волнения и глотая слова. Но из его сбивчивого рассказа я понял очень мало.

Осторожно отстранив Османа, я побрел мимо лавок к дому, ловя на ходу обрывки разговоров о гибели мальчика. Я пытался узнать о случившемся у бавваба того дома, где жила Бахийя.

Оказалось, что мальчик погиб десять дней тому назад, только цензура не разрешила сразу опубликовать сообщение о его смерти. А произошло вот что.

Дед Абдалла-бек устроил дома обычное представление. Однако новые участники игр — мальчишки из того же квартала, подружившиеся недавно с Вафиком, — были значительно старше и смелее его постоянных приятелей. Построившись в колонну, они вышли на улицу. Мать Вафика пыталась помешать этому, но безуспешно. На площади демонстрация привлекла всеобщее внимание. К ней стали примыкать прохожие. Впереди шел Вафик, неся египетское национальное знамя — символ независимости. Потом он взобрался на плечи рослого парня и под одобрительные крики стал размахивать знаменем. Энтузиазм демонстрантов с каждой минутой возрастал.

В это время на площади появился английский патруль. Солдаты открыли по демонстрации огонь. Одна пуля угодила в мальчика. Он упал, обливаясь кровью, и полотнище флага накрыло его. Обезумевшая от горя мать кинулась к сыну, подняла бездыханное тело и с причитаниями понесла его домой.

Когда дед узнал о случившемся, его рассудок окончательно помутился. Призывая кары небесные на головы убийц и клянясь отомстить им, он выбежал из квартиры, однако ноги его подкосились, и он скатился с лестницы, так и не успев осуществить своей угрозы — последней в жизни…

После того ужасного дня Бахийя бросила квартиру и скрылась, не найдя в себе сил остаться в доме, где она была так счастлива…

Несколько дней я провел в бесплодных поисках Бахийи.

Я даже отважился пойти на ее вторую квартиру, в подозрительном переулке Восточной гавани. Но хозяйка дома могла лишь сообщить, что Наваим куда-то уехала. В ее комнате жила теперь другая девушка.

Преодолев много трудностей, я все же узнал, что Наваим поселилась в квартале Мухаррам-бек, сняв там скромную квартирку в глубине переулка, подальше от людских глаз.

Охваченный жалостью и нежностью, я поспешил к ней. Я не знал, что скажу ей при встрече. Мне нужно было хотя бы ее увидеть.

И вот я стучу в дверь…

Послышались шаги, заставившие мое сердце учащенно забиться. Дверь отворилась. Передо мной стояла Бахийя в черном траурном платье. Меня поразило строгое выражение ее бледного, осунувшегося лица.

Увидев меня, она вздрогнула от неожиданности, потом перевела дух и прошептала:

— Фахим, это ты?!

— Я узнал о несчастье всего несколько дней назад. И сразу бросился разыскивать тебя. Я должен был тебя увидеть.

Она пропустила меня вперед, и я вошел в крохотную сырую комнату, где царил полумрак. Мы оба молчали. И молчание это было красноречивее слез и громких соболезнований.

Устремив взгляд куда-то вдаль, она заговорила едва слышным голосом:

— Просто не знаю, как это могло случиться… Никак не пойму: бодрствую я или мне снится кошмарный сон?

Закрыв руками лицо, она разрыдалась. От волнения я долго не находил слов.

До боли сжав руки, я наконец пробормотал:

— Успокойся! На все воля Аллаха! Надо покориться судьбе.

Она подняла залитое слезами лицо:

— Нет, я не могу смириться. Неужели это по воле Аллаха я так несчастна? Ведь он добр и никому не желает зла.

Я хотел взять ее руку, но она отстранилась и гневно воскликнула:

— Что мне делать? Я на все готова, на все! Укажи мне путь, и я пойду им, как бы труден он ни был! Ты ведь говоришь, что ненавидишь этих палачей! Проповедуешь патриотизм! Так научи меня, как им отомстить! Говори же, говори!

Я пытался ее успокоить:

— Умоляю тебя, не волнуйся! Давай все обсудим…

Но она продолжала так же гневно:

— Перестань твердить одно и то же! Как ты можешь требовать от меня спокойствия? Ведь ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо другой? Я была права — все вы болтуны. Вы храбры на словах, а когда приходит время действовать, сразу же в кусты… Нет, ты мне не поможешь. Я могу положиться только на себя, на одну себя!..

Захлебываясь от слез, она стала бить себя кулаком в грудь. В отчаянии я снова молил ее успокоиться, упрашивал выслушать меня, поверить в мое искреннее желание ей помочь.

Наконец, совершенно обессилев, она затихла.

— Спасибо, что пришел, — немного погодя сказала она надтреснутым голосом, — извини, что я на тебя накинулась.

— Какие тут могут быть извинения! Я сделаю для тебя все, что в моих силах. — Я нежно погладил ее руку: — А теперь… расскажи мне, как ты живешь?

— Собственно, рассказывать-то нечего. Как видишь, живу одна. Из дому почти не выхожу. Все одно и то же, изо дня в день. У меня нет завтра. А от прошлого осталась одна боль.

Она понурилась, и машинально теребя оборки платья, прошептала:

— Я теперь не Наваим. Она навсегда исчезла. Нет больше и Бахийи. Она тоже ушла из этого мира, вместе с теми, кто был дорог ее сердцу.

Она подняла голову и посмотрела на меня: