Пол Теру - Вокруг королевства и вдоль империи

Почти в любой стране мира есть какая-то характерная национальная особенность пейзажа. Это может быть роща, луг или даже пустыня. Потому-то мы подсознательно ассоциируем клен с Канадой, дуб — с Англией, березу — с Советским Союзом, а пески и джунгли — с Африкой. Но когда находишься в Китае, такую черту выделить невозможно: самой распространенной и очевидной деталью пейзажа здесь является человек — точнее, как правило, толпа. Стоило мне пристально всмотреться в пейзаж, как кто-то из людей посреди пейзажа обязательно перехватывал мой взгляд и начинал всматриваться в меня.

Люди и населенные пункты имелись даже здесь, в глуши. Деревни были огорожены стенами, а почти каждый деревенский дом — своей отдельной стеной. Стены складывали из кирпичей, скрепляя их глиной. Такие заборы распространены в Афганистане и Иране — на противоположном конце Шелкового Пути. Наверно, это «похмельный синдром» культуры, напоминание о захватчиках и монгольских ордах — этом кошмаре Центральной Азии.

Жара усилилась. Стало этак градусов тридцать пять. На лоскутке тени под чахлым кустом боярышника сбились в кучу овцы — я насчитал, что их было восемнадцать. Дети спасались от зноя, забравшись по щиколотку в канаву — энергично шевелили ногами, брызгались. Крестьяне в шляпах-абажурах сеяли рис — высаживали росток за ростком. Их труд имел больше общего с вышиванием крестиком, чем с земледелием. Казалось, они украшают борозды узором из зелени. Хотя по обе стороны железнодорожной колеи виднелись черные пики и горные гряды, впереди по пути следования поезда земля словно бы обрывалась, и мерещилось, что мы приближаемся к океану: плоские каменистые низины во всем походили на пляжи. В это время дня солнце палило всего сильнее, но вокруг все равно было полно народу. Еще через несколько часов я увидел в бескрайней каменистой пустыне велосипедиста — мужчину в выцветшем синем костюме.

Потом около путей появились дюны: высокие рыхлые склоны, ярко освещенные вершины — и все это по-прежнему на фоне далеких заснеженных гор. Подумать только, какие странные места есть на нашей планете.

В тот вечер, часов в восемь, когда я ужинал в пустом вагоне-ресторане, поезд въехал в Цзяюйгуань. В мою память впечаталась картина за окном: в летних сумерках среди песков пустыни Гоби сиял огнями китайский городок, а за ним возвышались ворота высотой в десятиэтажный дом, крайние ворота Великой Стены — Застава Цзяюйгуань. Это постройка вроде крепости, с крышей, как у пагоды. В эту минуту поезд замедлил ход, огибая край Стены — руины башенок, аморфное нагромождение глиняных кирпичей. Ветра, как бы вылизывая эти блоки, придали стене упрощенную, сглаженную форму. Меркнущий свет дня, призрачные останки Великой Стены — и, как мерещилось мне, последний город на территории Китая. Стена, поворотив в Сторону, уходила на запад; впрочем, она была такая невысокая и разрушенная, что казалась скорее замыслом или наброском. Таковы руины грандиозных планов. Но я воспрял духом, подметив, что стены ворот Цзяюйгуань выкрашены красной краской, а крыша — желтой. Показалось, что за воротами начинается какой-то другой мир, куда и идет наш поезд, движется в неизвестность. Косые лучи солнца озаряли серые холмы, голубоватые кусты и пустыню. Почти все в моем поле зрения застилала пелена пыли, а на закате я почувствовал, что едва стемнеет, свалюсь с края земли в пропасть.

«Пустыня, лежащая между Анси и Хами — истинная «степь печальная и дикая» [46] дословная цитата из Библии. , первое, что поражает путешественника, — унылость однообразной, черной поверхности земли, усыпанной мелкими камнями». Так выразилась Милдред Кейбл. [47] М. Э. Кейбл (1878–1952) много лет занималась миссионерской деятельностью в Китае, путешествовала по описываемым местам. За чтением записок Кейбл я вспомнил, что упускаю из виду одну из самых знаменитых точек этой провинции — Дуньхуанские пещеры (Будды, фрески, храмы в гротах — в общем, священный город посреди песков). Но я намеревался посмотреть кое-что получше — сойдя с поезда в Турфане, немедленно выехать в мертвый город Гаочан, также известный как Караходжа).

Я лег спать в необычно-долгих сумерках среди горных отрогов, а проснулся, медленно покачиваясь вместе с вагоном, на равнине, где были только песок да камни. Поодаль виднелись большие горбатые дюны; казалось, что они прилетели сюда с ветром, плавно перетекая по воздуху, так как в округе не были ничего им подобного. Дюны напоминали туповатых гигантских зверей — казалось, они бездумно бредут по пустыне, давя все на своем пути.

Вскоре мелькнул зеленый лоскуток — оазис. Когда-то — всего тридцать лет тому назад — здесь существовала лишь дорога, идущая от одного оазиса к другому. То был немощеный проселок, реликт Шелкового Пути. Нужно уточнить, что под «оазисами» я не подразумеваю кучку деревьев и пруд с затхлой водой. То были довольно большие города, хорошо орошаемые подземными ирригационными каналами; здесь выращивали много винограда и дынь. Днем поезд сделал остановку в Хами. Хамийские дыни славятся на весь Китай ароматом и сладостью, а сам Хами город неординарный, хотя от фруктоводческих коммун 50-60-х годов мало что сохранилось. У Хами величественная история. До начала 20 века там правил собственный хан. Город поочередно кто-нибудь завоевывал: то монголы, то уйгуры, то тибетцы, то джунгары. Китайцы покоряли Хами вновь и вновь, впервые — еще в 73 году н. э., во времена Поздней Хань. С 1698 года и по сей день Хами — китайский город. Но в нем ничто не напоминает о прошлом. Все, что пощадил мусульманский мятеж 1863–1873 годов, сровняла с землей «культурная революция». Китайцы умели обезличивать города в буквальном смысле слова — стирать все характерные черты, отнимать у него уникальность. Так сказать, отрубали ему нос. Теперь Хами известен лишь производством штыкового чугуна.

Горные вершины, видневшиеся за Хами и попадавшиеся нам на дальнейшем пути, были припорошены снегом — он лежал, точно попона на лошади, плоскими прямоугольными кусками. Но здесь, в низине, в вагонах поезда и в пустыне было очень жарко: даже в купе температура достигала сорока градусов. Солнце жгло песок и камни. Изредка попадались лощины. В самых старых и глубоких, затененных, можно было увидеть разве что сухое дерево утун [48] Утун — китайское название фирмианы платанолистной. , да кое-где пучки верблюжьей колючки — единственного растения, которое я смог опознать, если не считать серых шипообразных лишайников. Мы ехали к запыленной гряде холмов, над которой нависала синяя гряда гор, а за ближней цепочкой высились все новые горы, облепленные сияющими снежными заплатами, обледеневшие. Возможно, эти длинные переливающиеся язычки на их склонах были настоящими ледниками.