Валентин Черных - Женщин обижать не рекомендуется. Сборник

— Кто первый пойдет в ванную: ты или я?

— Я, — сказала она.

«Пусть меня увидит в коротком легком халатике, а пока он будет в ванной, я успею расстелить постель и потушить свет».

Утром, когда он встал, она уже сидела за письменным столом. Конечно, она подала ему и кофе, и гренки. Шаров послонялся по комнате, посмотрел журнал «Бурда моден», ехать на работу было еще рано. Он повздыхал и начал читать ее диссертацию. Вначале он вчитывался, потом стал читать быстрее, наконец сказал:

— Полная ерунда.

Ей очень хотелось ответить:

— Тогда помоги.

Вернее, «помогите». Она называла его на «вы». Но не сказала. Не спугнуть бы. Теперь они встречались каждое воскресенье. Заканчивалась зима, идеи для диссертации по-прежнему не было. У нее нарастало раздражение. Старые мужчины для того и существуют, чтобы помочь молодым женщинам. И академик, директор их института, теперь совсем старый, помогал когда-то заведующей ее лабораторией. Он на ней так и не женился, но она стала доктором наук.

Она начала подумывать, не выйти ли замуж за Шарова. Как жена она просто заставила бы написать за нее диссертацию, прибавка к зарплате за ученую степень пошла бы в их семейный бюджет. Но Шаров о женитьбе не заговаривал. И здесь случилось совсем уж непредвиденное, чего предугадать не мог никто.

Шаров позвонил ей в лабораторию и сказал:

— Зайди ко мне. Надо поговорить…

Что-то произошло? За секунды она просчитала все возможные варианты. Он безнадежно болен? Он решил уехать из страны? У него другая женщина? Наиболее вероятным был третий вариант.

Она отметила, что постучала в дверь его лаборатории робко, как старшая лаборантка к ведущему научному сотруднику, а не как женщина, которая еще утром подавала ему на завтрак омлет с колбасой.

— У меня умерла тетка, — сказал он. — И оставила мне в наследство дачу.

«Мог бы сказать: „Нам оставила“», — подумала она.

В субботу они поехали смотреть его дачу. Дача была построена еще в тридцатые годы. За пятьдесят лет доски, которыми был обшит сруб, посерели, местами сгнили. Фасад был приподнят, а задняя часть дома опущена. Дача ей напомнила тонущий корабль на репродукции в книге «Родная речь»: поднятый нос и уже скрывающаяся в волнах корма.

Шаров начал обследовать дом. В комнатах замерзли лужи, пол прогнил, кровля, по-видимому, текла многие годы. Из четырех комнат жили явно в одной, постепенно отступая и загромождая остальные поломанной мебелью, подшивками старых журналов «Огонек», неисправными масляными радиаторами и ржавыми ведрами. Шаров ходил по дому с рулеткой и блокнотом, занося в него все, что предстояло сделать. А предстояло поднять фундамент, заменить перекрытия, перестлать полы, перекрыть крышу. Еще Шаров собирался переложить печь, оштукатурить стены, срубить старые яблони и посадить новые, вырубить малинник и посадить кусты облепихи.

Шаров не дождался следующей субботы и уехал на дачу в середине недели. В ее квартире появились резиновые сапоги, топоры, заступы, вилы, олифа, цемент…

В субботу они поехали на дачу вдвоем. Пришлось заказать грузовое такси. Она помыла полы в одной из комнат и весь день сортировала старую мебель, пытаясь обставить хотя бы одну комнату. Шаров начал строить навес под кирпич для фундамента и печи. На участок завезли три самосвала навоза, и они с Шаровым несколько вечеров разбрасывали навоз по участку. И хотя она старалась брать на вилы поменьше, навоз был слежавшийся, тяжелый. От непривычной работы у нее болели плечи, поясница. За месяц дачной жизни Шаров изменился. Он загорел, похудел, на лице выступили морщины. В ватнике, в кирзовых сапогах он стал похож на мужиков, которых она видела в электричках и от которых всегда старалась отсесть подальше. От них, как теперь от Шарова, пахло потом, навозом и мокрой одеждой.

Она познакомилась с владельцами соседних дач: милицейским полковником, директором электролампового завода и ректором медицинского института. Они тоже приезжали по субботам. Снимали кожаные пальто, надевали ватники и сапоги и до позднего вечера что-то строгали — она слышала шарканье рубанков, — пилили, забивали, хотя их дачи, судя по индивидуальным архитектурным проектам построенные совсем недавно, были почти новыми.

Соседи помогли Шарову поднять фундамент. Директор завода привез огромные гидравлические домкраты. Шаров называл это толокой, наверное, от «толкаться», когда толкутся много людей, занимаясь одной работой. Потом они пили водку, закусывали салом и солеными огурцами и вспоминали детство. Оказалось, что все они в прошлом деревенские, дети раскулаченных и наверняка еще недавно скрывали свое хоть и далекое, но раскулаченное прошлое. Глядя на них, она подумала, сколько же людей скрывало свое прошлое, если из четырех соседей — трое, кроме милицейского полковника, были из раскулаченных. И впервые она поняла, что, если у таких пожилых, матерых мужиков отобрать их дома и землю, они тоже, как их отцы, будут стрелять, но, учитывая их образованность и возможности, они уже будут стрелять не из примитивных обрезов, а из десантных автоматов Калашникова и базук.

У нее никогда не было собственного дома. Вначале они с матерью жили в коммунальной квартире с соседкой-старухой. Старуха умерла, и мать захватила ее комнату. Как только старуху увезли в морг, они с матерью выставили ее мебель и поставили свою.

«Ничего, — сказала мать, — утрутся». К ним попытались подселить другую семью, но мать кричала, что она обольет себя бензином и сожжет на Красной площади у Мавзолея Ленина. Такое уже случалось. И от них отстали. Потом они эту квартиру в центре разменяли на две однокомнатные на окраинах. Так она получила отдельную квартиру. Частная это собственность или государственная, ее не волновало. Все вокруг принадлежало государству: магазины, железные дороги, самолеты. О собственной даче она не думала. И чего думать о неосуществимом? Она знала, что купить дачу ни она, ни мать никогда не смогут. Но, выезжая за город, она видела за заборами дач молодых женщин, которые тоже дач не покупали. И она ведь могла выйти замуж за молодого человека, у родителей которого могла быть дача.

Теперь, когда она присмотрелась к этим справным, покрашенным голубой или зеленой краской (предпочитали именно эти цвета: коричневый — слишком мрачно, беж — ярко, красный — вызывающе), то впервые осознала, что поддержание этой исправности требовало усилий каждый день. Чтобы все это не развалилось, надо ремонтировать прохудившееся, подбивать, подкрашивать. Но это при готовом, а им предстояло перестроить. В эти дни она поняла, что в деревне не справиться ни одному, ни вдвоем. Может быть, поэтому в деревне такие большие семьи — работы хватало на всех.