Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

— Эту книгу ты принес мне в день нашей прогулки по парку. С тех пор мы не виделись, а я забыла отдать ее Адольфине, чтобы она вернула ее тебе.

Мой брат взял книгу; эту книгу со стихотворениями Мицкевича он подарил Саре, а теперь она ее возвращала, будто он приносил ее только на время. Вся неприязнь к этой мысли выразилась в его сгорбившемся теле. Ему была неприятна эта мысль — тело его сгорбилось, пока он стоял и смотрел на книгу, голос срывался, пока он произносил заурядный и ненужный вопрос:

— Может, какие-то стихи понравились тебе особенно?

— Я давно ее прочитала, уже не помню, — ответила Сара. — Помню только одно стихотворение о девушке, которая даже после смерти своего возлюбленного смотрела на него глазами своей души и не переставала разговаривать с ним.

В руке Сары остался смятый одуванчик, который в парке протянул ей ребенок через прутья ограды и который она сохранила между книжными страницами.

С Сарой я виделась еще несколько раз. В конце весны она спрашивала, вернутся ли в Вену перелетные птицы, или все они погибли где-то в пути, или потерялись, или неизвестная сила природы заставила их навсегда поселиться в теплых краях. И после разговора про птиц она всегда добавляла:

— Прошу тебя, не забывай Клару. И помоги ей, если сможешь.

Перелетные птицы вернулись следующей весной, их было в десять раз больше, и люди предполагали, что к «нашим» присоединились птицы и из других мест Европы. Не думаю, что в какой-либо другой город прилетело так много птиц, как в Вену той весной, первой весной после смерти Сары, когда небо словно окутало черное покрывало, заслонившее солнце.

Летом, наступившим после весны, когда умерла Сара, Райнер не вернулся в Вену. Уезжая в прошлом году, он попросил, как раньше, прийти к нему на квартиру в годовщину нашего знакомства в Венской больнице. Тем летом я каждое утро ходила на Шонлатернгассе к дому номер семь, но там никого не было. Сначала меня сопровождала надежда, я думала, возможно, его задержали по пути какие-то проблемы с железнодорожным транспортом, а потом, когда лето кончилось, я шла к его квартире, полная мрачных предчувствий, мрачных мыслей, — я задавалась вопросом, не случилось ли с ним что-нибудь плохое или что-нибудь хорошее и он больше не хочет меня видеть.

Когда мои родители в конце лета вернулись с курорта, мать заметила мои страдания. Многие годы она чувствовала свою неспособность мне навредить. Сначала Марта уехала из Вены, и я много времени проводила с братом, потом появился Райнер, и после летних месяцев с ним я жила в радостном ожидании его возвращения. Сейчас Марта вернулась, Райнер не приехал, Сара покинула меня навсегда. Мать нашла меня беззащитной, такой же беззащитной, какой я была в детстве, и снова вонзила в меня клюв ненависти. Мне больше некуда было бежать от ее слов. Боль, которую она мне причиняла, и боль от незнания того, где Райнер и почему он не приезжает, заставили меня почувствовать свою ненужность в этом мире.

Иногда я ходила повидать Клару, но в ее доме меня встречала неприязнь ее матери. Даже когда Клара была дома, она словно отсутствовала. Я разговаривала с ней, но не была уверена, что она меня слушает. Ее взгляд витал где-то далеко-далеко за стеной, в которую она всматривалась, и когда я касалась ее руки и спрашивала: «Ты меня слушаешь, Клара?», она поворачивалась ко мне и улыбалась так, будто примирилась с бесконечной пустотой в душе. Пока я смотрела на нее, тонущую в этой пустоте, я вспоминала слова Сары: «Прошу тебя, не забывай Клару. И помоги ей, если сможешь». Наверное, когда-то я могла ей помочь, но не сделала этого, а сейчас было слишком поздно, сейчас я не могла помочь даже самой себе. Я вспоминала слова Сары и отдавалась на милость боли.

Густав рассказал мне, что мать часто издевалась над Кларой, и тогда, когда она была маленькой девочкой и не могла защищаться, и сейчас, когда не хотела. Клара не говорила нам о своей горькой жизни, да и Густав только недавно впервые упомянул об этом — он боялся за сестру, так как часто путешествовал, а она оставалась наедине с матерью. Время от времени она сбегала из дому, но полиция находила ее и приводила обратно. Когда Густав ее спрашивал: «Почему ты убежала из дому?», она всегда отвечала одинаково: «Я здесь не дома». Поэтому Густав решил поместить Клару в психиатрическую клинику Гнездо. И, впервые навестив ее там, я заметила, что ее взгляд, движения тела, голос постепенно снова приобретали былую уверенность.

— Я наконец-то нашла свой дом, — произнесла она.

Я познакомилась и с главным врачом клиники Гнездо, доктором Гете. Он объяснил мне, что прямота должна стать новым методом лечения сумасшедших. Пока он доказывал свою позицию, к нам подошла пациентка и плюнула ему в лицо. Он аккуратно вытер слюну платком и продолжил:

— Пациенты с душевными заболеваниями ненавидят своего целителя, в нем они видят Бога, который их наказывает, тирана, который не позволяет им жить в их собственном мире. Но я не сдерживаю их ярость, я слушаю их, когда они меня проклинают или оскорбляют, так же как слушал бы любого за пределами Гнезда. А когда сталкиваюсь с их абсурдными представлениями, я говорю им, что все это глупости. Да, только это им и говорю.

— Да, — улыбнулась Клара. — Это самое часто употребляемое слово доктора Гете — глупости.

— Прямота — это первый шаг к формированию правильных отношений между пациентом и врачом, — сказал доктор Гете.

Как и во всех сумасшедших домах (а доктор Гете избегал влияния моды в медицине и отказывался называть сумасшедшие дома психиатрическими клиниками), порядок был главным принципом в Гнезде. Женщины жили отдельно от мужчин, одно отделение было предназначено для мирных пациентов, другое — для беспомощных, требовавших постоянного ухода, третье — для пациентов, страдавших манией, которые находились под охраной или под присмотром — если не представляли большой опасности — или были связаны, и четвертое — для пациентов с сенильным психозом. И только иногда некоторые из них встречались: в огромной столовой, в Большом зале, где доктор Гете читал лекции, в парке во время прогулки.

Здесь, как и везде, было разделение на богатых и бедных, Те, за кого семья платила внушительную сумму, размещались отдельно или по два человека в палате. Клара жила одна, и доктор Гете убедил меня навестить ее. Он считал, что работа может излечить сумасшествие или хотя бы внести значительную лепту в процесс выздоровления. В клинике не трудились только больные сенильным психозом, парализованные и те, кто неподвижно лежал в постели. Кроме того, что работа, как уверял доктор Гете, служила лекарством, она также была способом пополнить кассу, так как в больнице жило много людей, за которых никто не платил. Те, чье содержание оплачивали родственники, выполняли легкую работу — вышивали, шили, вязали, ткали гобелены. Мужчины складывали искусственные цветы из бумаги и вырезали фигурки из дерева. Остальным же доставалась более тяжелая работа: они стирали одежду и постельное белье, изготавливали пуговицы и обувь.