Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

— Как хорошо спится на твоей подушке.

Мы лежали на большой кровати, на которой когда-то спали мои родители, и смотрели друг на друга. Клара рассказывала о сыновьях своего брата, о том, как маленькие Густавы — она их до сих пор называла «маленькими», хотя они были уже взрослыми мужчинами, — навещали ее в клинике Гнездо, рассказывала об их женах и детях:

— Когда они приходят со своими детьми, мне кажется, будто с ними приходит весь мир — кто-то недавно начал говорить, у кого-то вырос зуб, кто-то упал и расшиб колено, кто-то научился управлять воздушным змеем, и мы сидим весь день в парке и смотрим в небо, — сказала она и посмотрела сквозь окно на небо. Потом повернулась ко мне. — Иногда мне так хочется, чтобы ты снова вернулась в Гнездо. Чтобы мы вместе поспали ночь в нашей палате. — Она взяла меня за руки. — Я сейчас уйду. Уйду назад, в Гнездо. Там мое место. Так говорят мне врачи, когда я прошу их отпустить меня. А сейчас я сбежала. Но там мое место. Поэтому я возвращаюсь туда.

Клара погладила меня, и пока ее ладонь все еще лежала на моей голове, она подняла другую руку, провела ею по своим поредевшим волосам, погладила себя. Я обняла ее.

— Я опять сбегу, чтобы проведать тебя. — Она выдохнула эти слова мне в шею. Потом направилась к двери, повернула ключ и приоткрыла ее. Обернулась. — А сейчас я уйду. Там мое место, — произнесла она и, прежде чем переступить порог, вспомнила что-то и остановилась. — Можно мне взять твою подушку? — спросила она. — На ней так хорошо спится.

Прошло много времени, прежде чем я навестила Клару. Когда я вошла в ее палату, она сидела на кровати с подушкой в руках.

— Пойдем в комнату для смерти, — сказала она.

Комната для смерти — я вспомнила, что так мы называли помещение, куда клали всех жителей клиники Гнездо, которые вскоре должны были умереть. Клара взяла меня под руку, в другой руке она держала подушку, и мы покинули палату.

— Добрая Душа умирает, — сказала Клара, пока мы шли по коридору.

В комнате для смерти пахло смертью. Запах живой разлагающейся плоти, запах фекалий, запах пота и среди всего этого смрада тела, извивающиеся в ожидании смерти, и тела, которые ждут ее в оцепенении. Несколько человек, лежа на матрасах на полу, мучительно задыхались. Было холодно, но мне казалось, что в этой темной комнате что-то испаряется.

— Это Даниэль. — Клара показала на молодого человека, которого я не знала. Он жевал простыню и тянул к нам руку. — А это Гельмут. — Она показала на старика, лежавшего неподвижно.

Я вспомнила слова Клары, сказанные когда-то, что все нормальные люди нормальны одинаково, а каждый сумасшедший сходит с ума по-своему. И подумала, как и много лет назад, когда я впервые вошла в комнату для смерти, что в смерти все люди разные и все похожи: все испускают дух, выдыхая, но каждый выдыхает по-своему.

Клар остановилась и показала на съежившееся тело.

— Это Добрая Душа, — сказала она.

Я приблизилась к телу, лежащему на матрасе посреди помещения. Наклонилась и приоткрыла лицо, убрав простыню. Добрая Душа смотрела куда-то в сторону. Она была словно выпита, кожа, казалось, была натянута прямо на кости. Губы ее были до того сухими, что она с трудом произносила слова — она шептала что-то Максу. И только глаза все еще были живы, хотя и не излучали огня, как в то время, когда мы познакомились. Сейчас они походили на глаза человека, который видел все и прошел через все, но в нем, несмотря ни на что, сохранилось желание прожить хотя бы еще один день. Желание и дальше смотреть в пустоту, высматривать там того, кого не было рядом уже много лет. Я всматривалась в эту живость ее глаз, в глазные яблоки, которые высохли и сморщились и были глубоко утоплены в глазных впадинах.

Она не пошевелилась, когда я откинула с ее лица простыню, поэтому я коснулась ее рукой. Она осталась в том же положении, неподвижна, только ее зрачки обратились ко мне.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

Я покачала головой. Я не знала, о чем говорить, поэтому спросила о том, о чем не имело смысла спрашивать, потому что и так все было видно.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не волнуйся, — ответила она. — Все будет хорошо.

Что-то внутри меня отозвалось дрожью на эти слова, что-то заскреблось, так же как скребся и дрожал ее голос.

— Ты помнишь меня?

— Помню, — сказала она. — Только имя не могу вспомнить. — Она взяла мою руку и положила ее себе на грудь, прямо на сердце. — Тебе что-нибудь нужно?

— Нет. А тебе?

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

— Знаю, — ответила я. — Знаю, что все будет хорошо.

— Поцелуй меня, — попросила она и еще сильнее прижала мою ладонь к своему сердцу. В это мгновение она словно коснулась моего сердца своей рукой, потому что в клинике Гнездо мы все носили эти слова в себе и скрывали их от себя, как срывали от себя и разум, или слова сами скрывались от нас, а мы искали их и вместо них находили безумие; и сейчас они появились здесь после стольких лет, произнесенные так просто, как жаждущий просит воды.

— Поцелуй меня, — повторила Добрая Душа и закрыла глаза.

Я наклонилась, поцеловала ее в лоб, покрытый испариной. Потом сказала:

— Сейчас я должна идти.

— Если тебе что-нибудь понадобится, приходи снова, — сказала Добрая Душа, наблюдая, как я направляюсь к двери.

— Приду, — ответила я.

— И не волнуйся. Все будет хорошо.

Добрая Душа еще несколько дней разговаривала с пустотой, спрашивала тех, кто подходил к ее постели в комнате для смерти, нужно ли им что-нибудь, и уверяла их, что все будет хорошо.

В тот день, после встречи с Доброй Душой, я повторяла про себя ее слова: «Все будет хорошо», но они бледнели перед вопросом: за что страдает та, которая никому никогда не причинила зла? Я повторяла ее слова, но они не несли утешения; «все будет хорошо» — они отдавались во мне каким-то злобным насмешливым эхом. Она лежала там и верила в то, что время — это не бесконечное самоуничтожение, не одна огромная бойня, а вселенная, все пространство, окружающее нас и стремящееся к точке, неуловимо для наших глаз. Она верила, что все именно так, я поняла это благодаря одной-единственной нити среди переплетения истощенности в ее голосе, благодаря невидимому лучу, скрывающемуся за болью в ее глазах; но во мне эти слова, которые я мысленно повторяла ее голосом, отдавались злобным насмешливым эхом.

Через несколько дней бледное февральское солнце начало растапливать снег. Я вышла на террасу и увидела, как в воду превращается снег на стуле, на котором когда-то сидела моя мать и который был оставлен снаружи на долгие годы. Погода еще не была достаточно теплой, чтобы сидеть на террасе, но все-таки я вынесла стул для себя.

Еще не сошел снег, когда меня посетила Анна. Ей тогда было тридцать восемь лет; двадцать лет назад она просила своего отца позволить ей изучать медицину, но Зигмунд считал, что эта наука не для девушки, поэтому она, так же как Матильда и Софи, не поступила в университет. Запрет получать образование не оттолкнул ее от отца. Она еще больше привязалась к нему, ненавидела всякую женщину, которая была ему близка. Она ненавидела своих сестер, ненавидела свою тетю Мину, потому что та часто путешествовала с моим братом, ненавидела женщин, которые вместе с ним изучали психоанализ, и только с одной из них — Лу Саломе — ее связывала тесная дружба, нечто такое, что могло бы превратиться в великую и страстную любовь, если бы она не обещала свое сердце другому — своему отцу. Зигмунд часто говорил своим дочерям: