Роберт Уильямс - Корень всех зол

Мне никогда не удавалось легко заводить друзей, и для меня вообще загадка, как это обычно случается. С Фионой мы подружились из-за карьера — она часто сбегала туда от отца и братьев, а я обычно отсиживался там, когда мама бывала не в духе. Проще было бродить по тропинкам вместе, чем притворяться, что ты здесь один, и за столько лет мы привыкли к компании друг друга. Сейчас она обычно появляется в карьере с сигаретами и плеером. Мы сидим на камне, если тепло, или ходим, когда холодно. Она отдает мне один наушник — хотя после того, как я за каких-то полгода вытянулся на полфута, делить их на двоих непросто. Закурить не предлагает. Не поймите меня неправильно — нас никак нельзя назвать лучшими друзьями. Мы иногда не видимся целыми днями; иногда сталкиваемся в карьере, но ей хочется побыть одной. И все же чаще мы гуляем вместе и болтаем о разном.

Я едва не рассказал ей свою историю из-за ее брата, которого как раз недавно приговорили за нанесение тяжких телесных к двум годам колонии. Фиона была в бешенстве, однако злилась не на судью, а на брата. Она рассказывала, как тяжело с ним жилось, как она все время ждала чего-то плохого и теперь даже рада, что избавилась от него. Руки у нее дрожали, и затягивалась она слишком часто, а я не мог придумать, чем ее утешить. Потом она вдруг ударилась в слезы. Тут я совсем растерялся. Мы стояли буквально в двух шагах от моего дома, она плакала, а я торчал столбом и не знал, что делать. Нет, я понимал, что должен обнять ее, успокоить, но мы за все это время ни разу даже не коснулись друг друга — не мог же я просто шагнуть вперед и прижать ее к себе. Понемногу Фиона отошла и заявила, что пусть и западло так говорить, но теперь ей будет легче дышаться и, может, дома хоть на время все наладится.

— И понимаешь, ведь никому не скажешь, — добавила она с несчастным видом. — Как-то свободней сразу стало — совсем по-другому. Они там все бурчат про судью, про прокурора, я киваю, типа, да, а про себя думаю, что так ему и надо, и нисколько мне брата не жаль, наоборот, только радуюсь, что буду теперь от него подальше.

Она выглядела такой виноватой и усталой, что мне захотелось тоже признаться, рассказать о себе, о том, что случилось в Клифтоне. Слова уже вертелись у меня на языке, готовые хлынуть наружу. Меня так и распирало — наконец-то я смогу с кем-то поделиться, и Фиона поймет, я знал это. Я уже открыл рот и готов был заговорить, как сзади вдруг послышался резкий стук. Мы повернулись — мама стояла у окна ванной и, глядя прямо на меня, жестами показывала, чтобы я шел домой. Фиона сказала, что мне лучше возвращаться, а с ней все будет нормально. Так я и оставил ее там, всю в слезах. Мама еще была в ванной, когда я оказался дома. Я спросил, чего она хотела, но она ответила только:

— Хватит тебе на сегодня гулять, — и продолжила надраивать раковину.

Вечером мы сидели в задней комнате за чтением.

— Тебе нравится Фиона? — спросила мама, не поднимая взгляда от библиотечной книги. Не дав мне времени ответить, она продолжила: — Дональд, ты ведь знаешь, что не должен говорить ей ничего лишнего? Ни в коем случае.

Я кивнул и сказал, что знаю.

— Мы уехали из Клифтона и оставили все это там. Не нужно тащить прошлое сюда.

Она пристально взглянула на меня и смотрела, пока я не отвел глаз. Это было в ее характере — захлопнуть приотворившуюся дверцу и убедиться, что та не откроется вновь.

На следующий день после незапланированного выходного я, как обычно в обед, отправился в школьную библиотеку, но, едва завернув в ведущий к ней коридор, понял, что посидеть там не выйдет — перед входом устроилась Эмма Перманент с вязаньем. Шедший мне навстречу с альбомом под мышкой Том Кларксон помотал головой.

— Сегодня не наш день, Дональд. У них там какая-то встреча или что-то такое, в общем, дверь на замке.

Мне было все равно — не очень-то и хотелось целый час торчать в тишине над книгами. Ноги сами вынесли меня на грязноватую лужайку у начальной школы Гиллигейта. Встав за деревьями, я стал наблюдать.

По сравнению со вчерашним здесь мало что изменилось. Футболисты все так же носились за мячом, две принцессы, взявшись за руки, кружились в каком-то танце, а самые мелкие по-прежнему липли к учительнице. Единственное отличие — тот парнишка, который будто вышел из концлагеря, теперь торчал под деревом один, без своего рыжеволосого друга. С каким-то потерянным видом он бродил вокруг ствола, бормоча себе под нос и почесывая обритую голову. Еще немного понаблюдав за ним, я решил, что хватит здесь ошиваться, когда на другом конце площадки гомон голосов вдруг усилился. Я увидел, что двое футболистов катаются по земле, размахивая кулаками. Весь двор, галдя, приливной волной хлынул туда. Быстрее всех к месту происшествия кинулась учительница, каштановые волосы развевались у нее за спиной. Парнишка под деревом был одним из немногих, кто остался в стороне от общей суматохи. Выйдя из своего укрытия, я подошел к ограде.

— Эй, привет, — позвал я.

Он поднял голову и начал озираться, ища, откуда идет голос. Я помахал рукой и, когда он, заметив меня, махнул в ответ, поманил его к себе. Мальчишка торопливо подбежал к ограде. Форма у него была не новой, выцветшей, с потертым воротником и манжетами — сразу видно, что кто-то носил ее до него. Он уставился на меня, запрокинув голову, чтобы лучше видеть, и сунул палец в перепачканный нос.

— Не надо так делать.

Он послушно убрал руку.

— Как тебя зовут?

— Джейк.

— А где твой приятель?

— Гарри?

— Тот, рыжий.

— Да, он сегодня не пришел.

— Почему?

Он помотал ощипанной головой и пожал плечами.

— Наверное, заболел — съел что-нибудь не то, — предположил я.

— Ага, — откликнулся он.

— Наверное, рыгает сейчас над унитазом, да? — продолжил я.

Джейк рассмеялся:

— Ага, или у него понос и он с толчка не слазит!

— А может, и то и другое, — добавил я. — Сидит на толчке и блюет в ведро.

Джейк так и зашелся, представив друга в таком положении. Отхохотавшись, он вдруг широко зевнул и потер лоб ладонью. Я бросил взгляд на дальнюю часть двора. Учительница, похоже, восстановила контроль над ситуацией — оба драчуна стояли перед ней, набычась, смотрели друг на друга и по очереди пожимали плечами в ответ на ее расспросы. Кажется, она пыталась заставить их пожать руки.

— Сколько тебе лет, Джейк? — спросил я.

— Восемь, — ответил он.

Забияки, видимо, помирились или, по крайней мере, сделали вид — общее возбуждение сошло на нет, другие дети потянулись обратно в эту часть двора и начали возвращаться к своим играм.

— В общем, это, Джейк… — проговорил я, протягивая руку над оградой. — Я Дональд.

Его ладошка в моей, здоровенной, казалась не толще бумажного листка, и я постарался не сдавить слишком сильно.