Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Как это ни странно, я вдруг захохотал, но вовсе не истерически, а освежающе весело… и даже почуял благородную возможность не отравлять своим косорылием настроение Г.П., попавшей, слава Тебе, Господи, в руки настоящего джентльмена… если уж на то пошло, предатель не она, а я, козел, загнанный в угол, причем не обстоятельствами жизни, а самим собой, если не велением судьбы, — со временем прояснится, так это или не так…

Все же за столиком я был намеренно грустен и уныл: роль есть роль… пару раз Г.П. спрашивала, в порядке ли я… я каждый раз отвечал, что есть некоторые проблемки с делами, но ведь без проблем, сами понимаете, дорогая, бывает лишь безделье, особенно в наши времена… разберемся, все будет о'кей.

К сожалению, надраться нельзя было, нельзя… но легче и легче думалось о том, что все ближние вот-вот сделаются для меня неимоверно далекими и покажутся призраками прошлого, а само оно — хотелось в это верить — превратится в новенькое, подобное только что купленной тачке, настоящее, вдруг с места рванувшее в неведомое будущее… потом снова я топтался в танго с жирафой, на которую, бешено мне завидуя и облизываясь, пялили фары чуваки из новых и явно преуспевающие урки.

Вот так, словно ничего не происходило, словно завтра ничего не произойдет, прошел тот вечер; я попросил у Г.П. разрешения свалить домой из-за чудовищной боли в висках; простился со всеми как ни в чем не бывало; жирафа уже с кем-то вальсировала; водила Михал Адамыча довез меня до дома; первым делом звякнул предкам, сказал, что полностью очухался после падучей, на днях приступаю к интересной денежной работенке.

Затем звякнул дядюшке.

«Хэллоу, дарлинг Пол, итс спикинг Вован, ай эм ол райт энд файн… все о'кей, не бзди — погрузимся, как говорит Харон».

«Кто такой этот чмо?.. из какой команды и что за блядь его крышует?»

«Дядюшка, ты очумел, у Харона не может быть крыши, он всего такого выше: перевозит людей за бугор через речку Стикс».

Так сказал я и тут же спохватился, проклиная свою бессознанку, так и рвущуюся иногда если не выболтаться, то намекнуть на то, что должно произойти… хорошо, что дядюшка был пнем дубовым в отличие от тех двух бизнесменов.

«Так бы и сказал, что поябывает человек границу на замке, а то Харон, блядь, Харон… в гробу видал я твоего Харона, а впрочем… можешь познакомить его со мной, перетрем на вась-вась что к чему, мне нужны крутые люди… сам-то как?»

«Надеюсь, что все оно — к лучшему».

Скоро, думаю, вспомнишь, дядюшка, как верны были твои слова насчет гроба; тут он вновь предложил «синхронно посотрудничать», но не с ним, а в его турагентстве, «там все заподлицо с законом» — хер подкопаешься, дядя — это тебе не Коля из «Заготскота».

«Нет уж, — говорю, — ты сам учил, что наша жизнь — тюрьма и лагерный барак, а спать в нем спокойней тому барану, который ни хера не знает и ничего не делает, верно?»

«А ты, Вован, не такой уж лох, как думают про тебя пахан с матухой, тем более мы сейчас в натуре переходим на полную цивилизацию в данных методах проектов, советов, жалоб, пожеланий и сценариев… короче, как говорит знакомый пахан, нам чужого не надо, мы и на ворованное проживем… я теперь хорошо стою, тоже выше некуда, вроде твоего Харона, разве что могу двинуть в Думу… так что в случае чего, типа проблемы с неувязками или кто под ногами мешается, чтоб мне сгнить, разберемся и отмажемся… помни: на Лобном, сука, месте перелицую на хуй того пидараса, что на тебя наедет, перестрою крысеныша в цыпленка табака и нарисую ему общечеловеческое рыло, чтоб знал, гондон, цену нефти нашей и всенародного газа на душу населения».

Спалось мне, как Владимиру Ильичу Олуху, в последнюю ту ночь нормально, что было странно и необъяснимо… ведь мне казалось, что не смогу заснуть… проснувшись Николаем Васильевичем Широковым, взял холодный душ, постоял, чередуя его с горячим… это вымыло из башки остатки былых сожалений… в ней возникло необыкновенное легкомыслие, похожее на северный ветерок в духоте и жарище жизни… спешить было некуда… ничего не прибираю, все оставляю таким, каким увидел бы, если б к вечеру возвратился… успеваю привести себя в полный порядок… из багажа — всего лишь пара словарей, дорожная сумка, громадный том Пушкина — юбилейное издание 37-го года, «Остановка в пустыне» Бродского… тряпки, обувку и еще кое-что необходимое куплю на месте… вот и все, прощай, любимый город, можешь спать спокойно, был человек — и нет человека… присел и помолился на дорожку, как учила любимая моя баушка… и саму ее вспомнив, чуть не расплакался от чувств нахлынувших — от любви к ней, от вины, что не сходил на кладбище… успокаивало только то, что могилка баушки — как была в сердце, так и будет в нем до законных трех аршинов глины, из которой сотворен, в которую и возвращусь, но лучше бы в свой срок…

Спускаясь по лестнице, храбрюсь, мурлыкая дядюшкины куплетики.

Михал Адамыч ждал меня в скромной на вид «Волге», чтоб не светиться со своим «шестисотым», но все-таки за нами следовал джип с его охраной.

Сам он в этот раз был не очень-то словоохотлив… наверняка Г.П. рассказывала ему о своей невеселой бабьей судьбе, а все такое никогда не забывается… но что-то мешало ему вслух поблагодарить судьбу за не такую уж случайную встречу с Галиной Павловной… ну а что я?

Так писал когда-то друг мой Котя…

Вдруг я снова подумал о Марусе и просто похолодел от жалости к ней и к себе, от непонимания давнишних отношений, странный образ которых, возможно, и мешал им обернуться любовью, но вечно превращал в дружбу, в родственность — во все то, что казенновато называют духовной близостью… похолодел, поняв, что, сам того не сознавая, все это время отгонял от себя мысли о Марусе, отмахивался от облика ее, дороже которого — вот что было ясно — ничего у меня не оставалось на белом свете… простить себе не мог, что не встретился с нею… сожалеть о случившемся было поздно… не в первый уже раз подумал, что не смог бы ни открыться, ни поболтать с Марусей так же вот запросто, как, скажем, за сутки до смертельной аварии болтает с женой о бытовухе несчастный капитан подлодки, обреченный вместе с матросней на удушье и смерть… и вот — пожалуйста — сначала пропаду без вести, потом подохну для нее, для предков, для всех, кто знал меня, да и не знал, но тоже услышал о преждевременной моей гибели… «Судя по найденным документам, Владимир Ильич Олух практически оказался всесторонне мертвой жертвой очередной бандитской разборки… операция «Перехват», как всегда, отдыхает… оставайтесь с нами…»