Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

На следующий день Котя начал выкарабкиваться из сердечного приступа… слава богу, обошлось без инфаркта… лицо опухло и осунулось — оно стало лицом мгновенно состарившегося человека… я заделал ему глазунью с ветчиной и упросил пожрать.

«Тебя, — говорю, — не просто успокаиваю, — давно уж, клянусь, убежден, что душа помершей — маменьки твоей душа — все оттуда видит и жаждет только одного: чтоб ты поменьше горевал, чтоб радовался жизни хотя бы ради ее там спокойствия… баушка очень в это верила, я тоже верю, а с бабками у тебя все будет в порядке».

Котя, плача и меня не стесняясь, много говорил о Г.П., которая была ему и матерью, и любимым другом; листали личный его альбом с массой фоток Г.П.; потом я вылакал больше полбутылки коньяка, чтоб расслабиться; никаких уже не было сил смотреть на мелькающую, на быстро промелькнувшую перед глазами жизнь прелестнейшей женщины, из-за меня, подонка, пережившей легкомысленно понтовую мою смерть, а теперь вот, к счастью, не успевшей заметить, как отлетела своя… младенец… девчонка-детдомовка… девушка… студентка поварского профучилища… свадьба с лихим, уже знаменитым провинциалом, склонным к графомании, помноженной на тот неудержимо карьеристский подловатый пыл, что сообщал плебейский соцреализм перьям и пишмашинкам особо бездарных уебищ того времени… вот грустные годы несчастливого замужества Г.П., верной, что удивительно, блядуну своему, пьяни, нетопырю, вылезшему из-под мокричных плинтусов бытия… всматриваюсь в красивые, редко встречающиеся в лицах женщин, черты стоически чистой красоты, презирающей крутеж на стороне… женщины нелюбимой, вдобавок третируемой видным муженьком, дорвавшимся до тиражей, доходов, премий, блядей, выездов, высоких чинов, депутатства и ряда представительств… а вот счастливое ее лицо перед длиннющим свадебным «крокодильяком», рядом с Михал Адамычем, наконец-то осчастливленным единственностью любви, по которой истосковался… и вот дождался — вместе ступили из бронированного «майбаха» прямо на тот свет…

«Фотки, — сказал Котя, — на которой мать прикрыта чьим-то пальтуганом, здесь не должно быть и не будет… спасибо, что ты рядом… присутствия стебанутого нашего истукана я бы в одиночку не вынес… если б не Кевин, маханул бы с ходу пару упаковок снотворных колес, и все — в ту же могилу… вот номер, позвони ему, он прилетит на похороны».

«Из-за папаши, — повторил я, — не дергайся, ему много не надо — надо усадить его за мемуары, сейчас это дело в большой моде… бывшим тузам, вроде него, необходимо думать, что они находятся при деле, контролируемом непосредственно исторической необходимкой, если не указательным пальцем партии… так что, лежи, комрад, приводи себя в порядок, чтоб радовалась там за тебя душа маменьки… она и меня рядом с тобой видит, а Михал Адамыч все ей разъяснит, и их души рассмеются на том свете… пока что займусь твоими, квартирными, и моими, насчет воскресалова, делами… надо отселить от тебя папашку, как говорится, из-за невозможности совместного проживания и ведения общего хозяйства… так будет лучше для вас обоих, верней, для троих».

Котя охотно со мной согласился, а я поперся бриться, чувствуя, что ничто уже на белом свете никогда меня не удивит после случившегося — ничто, включая конец самого света.

Пару дней заставлял я себя не отрываться от ящика, не обращая внимание на туповатые реплики откровенно — из-за врожденного хамства — злорадствовавшего писателя, плевать хотевшего на наши с Котей осаживания; я все надеялся услышать по новостям или в интервью с ведущими ментами и прокурорскими чинами какие-нибудь сведения о ходе поисков киллеров и о расследовании двойного, явно заказного убийства; но менты, прокурорская шобла и пресс-атташе быстро научились извиваться, оставляя, подобно ящеркам, хвосты в руках ловцов сенсаций, связанных с очередным мочиловом; привокзальным сортиром разило от стандартных фраз и прикольных словечек новомодного стеба: «однозначная как бы знаковость элитной конкретики нашего времени, ретушируемая безусловной аурой общей энергетики правых и левых олигархов»… хотелось бешенствовать от всех этих вылезших из-под плинтусов словесности мокриц: «фыркнула», «буркнул», «как бы», «хрюкнул», «выдохнул», «потому как», «отрицательно покачала головой»… все это невозможно было ни слышать, ни читать, ни произносить, даже натянув на язык резиновую перчатку, похожую на гондошку для коровьего вымени…

Когда Опс пару-тройку раз в день коротко распоряжался выгулять себя на Тверском, мы выходили из дома… он совсем приуныл, жался к ногам, постоянно вздыхал, переживая смерть Г.П., бродил со мной без всякого интереса, поджав обрубок хвоста, башку печально свесив… а раньше хвост его с утра до вечера крутился по часовой стрелке… порой я говорил ему — исключительно про себя: «эй, мэн, хвост не болт — может отвинтиться, это осложнит твою жизнь…» Опс мгновенно реагировал на мысленное мое замечание, послушно поджимал хвост, задумывался… потом, внимательно оглядевшись и обмозговав ситуацию жизни, снова «включал» свой обрубочек… это было смешно, но смех я скрывал: неловко становилось перед простодушным другом… не верь вот после всего такого в ясновидческое наитие многих животных, лишен которых разум человека, с одной стороны, величественный, со стороны другой, крайне ограниченный… кто знает, возможно, Опс предупредил бы гибель Г.П. и Михал Адамыча, восприми мы с Котей провидческое — за несколько дней до гибели любимой хозяйки — значение его воя и свяжись с отделом безопасности банка…

За день до похорон друзей я прикупил в театральном магазинчике набор различных мужских гримов и паричков для пьесы бывшего босяка «На дне», кишевшей отвязанными бомжами… чуть не блеванул от рекламы «Имеем все для любителей самодеятельных трагедий, драм, комедий, мюзиклов, опер и как бы балетов наших дней!..» словом, купил все для придания себе вида невзрачного бомжа и опустившегося человечка с усами и отросшей сивенькой бородкой.

Атмосфера в доме была грустной — не до бесед с прилетевшим из Англии Кевином; днем Котя ошивался у него в отеле, вечером приходил домой.

Поутрянке я загримировался, былые вспомнив детские мечты заделаться либо Холмсом, либо международным Штирлицем; Котя выдал мне какое-то старое тряпье; на Тверской попытался снять такси, но и леваки, и таксисты, едва взглянув на голосовавшего чугрея, проносились мимо всякой рвани и пьяни; тогда я достал из кармана червонец баксов и стал им маячить — моментально был посажен в тачку и довезен до места.

Тащусь по аллейке кладбища походкой человека, вынужденно плетущегося неизвестно куда… и вдруг ни с того ни с сего воображаю, что вижу идущую мне навстречу Марусю… бросило в жар кашеобразной помеси страха со стыдом… показалось, что паричок подпрыгнул на башке, что грим вот-вот размажется по роже…