Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

— Come on. Давай.

Он идет из ее общежития;впервые они залезли друг другу в трусы. Он идет по городской площади, методично озелененной конгломератом деревьев, газонов и цветочных клумб, за которыми ухаживает Средне-Западный колледж из снисхождения к традициям менее прогрессивных восточных собратьев. Утро. Облака почти дотягиваются до верхушек безлистных дубов, неизвестно откуда капает дождичек, видимо, затем, чтобы напомнить пешеходам, на что способны облака. Но, следуя очередному капризу погоды на Среднем Западе, это пасмурное февральское утро внезапно достигает неправдоподобно весенней температуры, принесенной порывом ветра, столь же теплым, как дуновение фена для волос.

На Владимире тяжелое коричневое пальто, купленное матерью, опасавшейся здешнего чудовищного климата. Сегодня, в отличие от морозного вчера, он расстегнул все пуговицы на пальто, запихнул шарф в карман, игнорируя давнее материнское напутствие: «Ни в коем случае не забывай об осторожности, когда на улице вдруг потеплеет, Владимир. Такая погода — молчаливый убийца, как венерическая болезнь». Но матери нет поблизости, и он волен подхватить хоть простуду, хоть гонорею.

Эта мысль особенно развеселила его, и он, остановившись посреди площади, подносит руку к носу, — ту, что недавно побывала внутри практичного хлопчатобумажного белья его новой девушки; на руке даже появилось раздражение от того, что она терлась об эластичную резинку. Потом он нюхает другую руку для сравнения: что за животные запахи таит в себе эта стильная, хорошенькая уроженка Чикаго с модной стрижкой «паж» и твердыми марксистскими убеждениями.

Аве Мария! Впервые он засунул руку туда. Ему всегда казалось, что «первый раз» случится с зачуханной, толстой, ужасно одетой девчонкой, напуганной еще сильнее, чем он сам. А теперь все переменилось. Теперь он стоит посреди площади, обдумывая то, что произошло, оценивая свою удачу путем различных арифметических действий: вычитая Ленинград, деля на Баобаба, прибавляя уроженку Чикаго и умножая на зарождающуюся способность отринуть прошлое и стать Образованным Американцем, пресыщенным, но безусловно счастливым супергероем.

Приятное мгновение на городской площади длится столь долго, что он будет вспоминать о нем даже тогда, когда подробности той первой возни с чужими гениталиями утратят ясность. Вспоминать он будет вот что: птицы, сбитые с толку погодой, заливисто чирикая, жмутся к безлистным деревьям, ветки скрипят и трепещут под птичьим весом, словно их тоже реанимировало тепло; голый кустарник, пышный и высокий, тянется вдоль увитого плющом розового гранита собора при колледже, недавно преобразованного в штаб студенческого союза; неовикторианские башенки здания гуманитарных факультетов, где некогда шумели пинчониты и ачебианцы [61] Пинчониты — поклонники Томаса Пинчона (р. 1937), американского писателя, чьей главной темой является человеческое отчуждение в хаосе современного города. Ачебианцы — приверженцы Чинуа Ачебе (р. 1930), нигерийского писателя, пишущего по-английски, но склонного опираться на устную традицию нигерийских племен. и где ныне царит интеллектуальная скука, накатывающая каждый весенний семестр. Да, эта картина, эта прекрасная и ни на что не похожая флора и фауна наконец принадлежат ему. Колледж им. Владимира, основанный в 1981 году последней волной ленинградских «зерновых» евреев; они высадились в аэропорту им. Кеннеди и проникли на тысячу верст вглубь, дабы смешать своих сыновей и дочерей с мягкой и расплывчатой либеральной элитой Нового Света. Спасибо мамочке и папочке Гиршкиным за $25 000 годовых, покрывающих плату за обучение и прочие расходы. В итоге все окупится. Я их не разочарую.

Убедившись, что на площади он стоит один в блеклом утреннем свете, Владимир обнимает себя так крепко, как, по его представлениям, станет обнимать его всю ночь уроженка Чикаго, когда окончательно влюбится в него и когда они начнут сколачивать планы женитьбы после окончания колледжа. Пока же свою первую ночь они провели спиной друг к другу, в основном потому, что каждый смущался смотреть в лицо другому, и теперь у Владимира болело тело в разных местах с непривычки к ее брошенному на пол матрасу. Но боль радует его, она — доказательство того, что с ним приключилось; к тому же он пока понятия не имеет, сколь много в запасе у любви изощренных наказаний, огромных штрафов за неумышленное несоблюдение ее уложений или оказание доверия тому, кто его не заслуживает. Хотя, если честно, тело ломит дико. Потому он решает отправиться к себе в общежитие, где соседа по комнате, доброго и прилежного еврея из Питтсбурга, не возмутит приглашение воскурить травки по столь особому поводу. А потом он немного поспит, давно пора.

Он открыл глазана мгновение столь краткое, что оно не поддавалось измерению, и опять закрыл, когда вес век стал неподъемен. В темноте боль, казалось, рассеивалась — ощущение, верное для всех частей тела, кроме нескольких участков, где под гипсом и повязками она пылала огнем. Но увиденного в мгновенной вспышке света и восприятия ему хватило с избытком. Потрескавшаяся, заплесневелая плитка того зеленого оттенка, что бесчестит всякую зелень. Вообразите растение, которое перенесли в сырой заводской подвал и учили обходиться без всего, чем оно дорожило прежде — воздуха, росы, света и хлорофилла, — до тех пор, пока увядшее создание не смирилось и не подружилось с подвальным бойлером. А еще он успел заметить на побитой, кривой плитке тень вентиляторной лопасти, мелькнувшей с тоскливым шипением. Медленный, древний вентилятор с лукообразными, как зад «студебеккера», очертаниями.

Тут-то он и вернулся к реальности. Над ним серые небеса, но не Среднего Запада, а Столовии. И одновременно вспомнил, о чем подумал напоследок, прежде чем потерять сознание: о побеге — конечном постыдном выборе человека без страны. Он уже вообразил спасительный самолет, превратившийся с подсказки старомодного потолочного вентилятора в серебристый лайнер «Трансуорлд», с четырьмя пропеллерами, что жужжат в облаках, тронутых сепией, с тридцатью пассажирами и пятью членами экипажа на борту, место назначения — посадочная полоса Ла-Гардии.

Проснувшись, он обнаружил, что у него горит запястье, будто в нем бушует локальная лихорадка. Ощущение тем более тревожное, что к югу от запястья лежала глубоко анестезированная пустота — его рука, месиво, в котором все прямое было изогнуто, гладкие сплетения перекручены. Какой там стратосферный лайнер, скорее крушение «боинга» на кочковатом поле и раскиданные вокруг тела.

Морган обхватила ладонью его запястье. Нажимая указательным пальцем, она измеряла пульс. На ней была соломенная шляпка с ромашкой, под шляпкой лицо не просто печальное, но воплощение печали — то есть оно светилось печалью. Некрашеные губы воспалились оттого, что она нервно грызла ногти, и чем-то напоминали губы Владимира, разбитые сапогом. Владимир сразу понял: легкомысленная шляпка с ромашкой была попыткой доказать, что случившееся не состарило Морган, а заодно повеселить Владимира.