Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя

— А твоего жениха могут убить? — спрашивает она.

— Naturellement [22] Естественно (фр.). , — отвечает Николь.

— И что тогда?

— Ничего, другие продолжат его дело.

— Я не о деле, я о тебе.

— И я ничего. Я тоже погибну или буду продолжать наше дело без него.

Она рассказывает Николь о гестаповце, который говорил, что она не виновата.

— Если я доживу до конца войны… — говорит она. — Если мой муж доживет… Наши дети не будут погибать ни за что ни про что… Ох, что я такое говорю, — спохватывается она и суеверно сплевывает на пол камеры.

Каждое утро за дверью слышится топот мужских ног: заключенных ведут умываться. Каждое утро возле их камеры кто-то насвистывает французскую песенку. «Это он!» — кричит Николь и радостно бросается к глазку. Шаги затихают вдали, а Николь поет ей всю песенку целиком, со словами.

Послушав Николь, она тоже начинает напевать сентиментальные довоенные шлягеры: «Кому нужна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому вредна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому глаза слезами жжет?..» Допев до «Кого любовь наша убьет?», она от избытка чувств пускает слезу, вытаскивает из-под тюфяка карты и начинает гадать. Ее интересует только одно: судьба червонного короля. Может, он окажется наверху колоды?

Карты сделаны из белых полей «Фолькишер Беобахтер». У надзирателя она попросила булавку, трефы и пики обозначила дырочками — большими и маленькими, а бубны и черви — кровью, проколов для этого палец. Она старательно тасует карты, но, увы, король вечно прячется в середине колоды. Зато вот она сама, червонная дама, — ее ждут перемены. Николь даже знает, какие: приближается Красная Армия, наши советские братья уже в Венгрии, их танки вот-вот двинутся на Вену.

Николь свято верит, что двери камеры скоро распахнутся, и появившиеся на пороге советские братья воскликнут: «Товарищи, вы свободны!» (Николь не знает, как это звучит по-русски, и она ей подсказывает.)

Дверь открывается, надзиратель — тот, что одолжил ей булавку и иногда приносит лишний кусок хлеба, — говорит:

— Собирайся, ты сегодня уезжаешь… Откуда я могу знать куда?

Она прощается с Николь:

— Передай от меня привет советским братьям.

— Bon voyage [23] Счастливого пути (фр.). , червонная дама, — отвечает Николь.

И она уходит с надзирателем.

В «Лизль» нет коридоров, на каждом этаже — что-то вроде холла, в который выходят двери камер, и лестничная клетка в центре. Она спускается вниз, в канцелярии ей отдают медальон с Девой Марией и сумочку — ту самую, из «Херсе», цвета кофе с молоком. В ней расческа и бакелитовая пудреница (серебряная осталась у Стефы). Она кладет туда же папильотки из газетной бумаги, карты из газетной бумаги и искусственный зуб. По большому счету, его можно выбросить — гестаповец выбил ей еще два зуба, тоже спереди. Она даже не подобрала их, не было сил, но этот, искусственный, теперь бесполезный, бережно хранит. Надзиратель ждет, пока она упакует свое имущество, и ведет ее к черной машине.

Обычный поезд, пульмановский вагон третьего класса. В купе восемь человек, рядом с ней сидит Янка Темпельхоф. На полках багаж. Теплый сентябрьский день, венские евреи одеты легко. В чемоданах шубы и свитера: возможно, им придется там задержаться. «Там» — так они говорят. Имея в виду место, где они будут жить и работать. «Там» — это лагерь, объясняет она венским евреям. Возможно, Освенцим. Они не знают этого слова, не пытаются его повторить, оно слишком трудное. Спрашивают, откуда ей известно, что там лагерь и что оттуда не возвращаются.

— Все это знают. В Польше об этом знает каждый ребенок.

— В Польше… — фыркают венские евреи. — В Польше, может, и не возвращаются, но у нас тут Вена, а не Польша, мы едем работать.

Опускается ночь.

— О чем ты думаешь? — шепотом спрашивает Янка Темпельхоф.

Она думает о муже, о матери и о Варшаве. В «Фолькишер Беобахтер», в короткой заметке на третьей полосе, она прочитала, что в городе восстание. Можно ли во время восстания посылать посылки в Маутхаузен?

У Янки родителей нет — и мать, и отец погибли в лодзинском гетто. Подруг тоже нет.

— Как это нет подруг? — удивляется она. — Совсем нет?

— Они говорили, что я воображала, вечно все лучше всех знаю, — признается Янка. — Но это неправда, я не воображала…

— Может, ты и правда знала лучше всех? — утешает она Янку. — Вот я, например, знала хуже…

— Ну и что, — шепчет Янка. — А теперь мы с тобой сидим в транспорте номер сорок семь. Обе…

Она удивляется, что Янка знает номер их транспорта:

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — Янка улыбается в темноте. — Я ведь все знаю…

Они проезжают освещенную табличку «Моравска Острава». Поезд замедляет ход. Она перестает слушать откровения Янки Темпельхоф, встает и спрашивает:

— Я прыгаю, ты со мной?

Янка молчит.

Она дергает за шнур, открывающий окно, вскакивает на скамейку и перекидывает ногу через раму. Сидящий у окна пожилой мужчина хватает ее за другую ногу. Руки у него на удивление крепкие, она вырывается, пассажиры поднимают крик: не валяй дурака, нас просто везут работать, а из-за тебя всех… Янка сидит с невозмутимым видом. По коридору уже бегут полицаи. Она поспешно закрывает окно и возвращается на место.

— Что тут происходит? — полицай окидывает купе внимательным взглядом.

— Ничего не происходит, — заверяет помешавший ей венский еврей. — Все отлично, очень комфортабельный поезд.

Светает.

Встает солнце.

Поезд снова замедляет ход. Они читают табличку на станционном здании: Дзедзице. Кажется, поезд сворачивает на боковую ветку.

Она говорит:

— Смотрите, какое синее в Польше небо!

Пассажиры венского поезда стоят на площади перед бараком. Они несколько встревожены: их багаж свален в огромную кучу прямо на земле. Чемоданы не поцарапаются? Не потеряются? И когда можно будет получить их обратно? Она не беспокоится. Ее сумочка лежит там же, но папильотки, карты и искусственный зуб все равно пока ей ни к чему.

Эсэсовец делает знак, к ним подходят двое узников. В руках у них грязные полосатые шапки, туда нужно бросить деньги и украшения. Она кладет в шапку медальон с Девой Марией, Лилюсин подарок. Кто-то спрашивает, когда им выдадут расписки. Узники не отвечают. Кто-то переспрашивает, погромче. Венские евреи напряженно-пристально разглядывают узников — молчаливых, с пустыми равнодушными глазами. Она тоже смотрит. Глаза не вылезают из орбит, руки не вывернуты. Ну одеты в полосатые робы, подумаешь… Что такого страшного в полосатых робах?

Эсэсовец приказывает всем раздеться.

Велит подходить по одному — не толкаясь, спокойно. Каждого окидывает взглядом и делает знак рукой или кивает головой. Глядит мельком, невнимательно, словно бы нехотя. Жесты тоже небрежные.