Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя

— Нет больше Панской, — говорит женщина из Варшавы.

— А Марианская, шесть, не знаете?

— Нет больше Марианской. Вы что, не понимаете, — нет больше Варшавы!

Мысль, что Варшавы больше нет, приводит ее в ужас. Так, может, и Лилюси больше нет, и Тересы, и пани Крусевич? Кто же станет посылать еду в Маутхаузен?

Прибегает Соня Ландау — она работает в конторе и может передвигаться по всему лагерю. Приносит гостинцы: луковицу, полотенце и теплые чулки.

— Ношеные, но хорошего качества, — говорит она с гордостью, — от венгерских евреек.

Она расспрашивает Соню об этих еврейках — в карантине их нет.

— Там они… — Соня указывает на трубы крематория.

Вечером она натягивает чулки, а свернутое полотенце кладет под голову Оно, видно, лежало в чемодане среди одежды. Хорошие духи были у венгерской еврейки, думает она, засыпая.

Ночью она отдает штубовой луковицу, и та разрешает ей выйти по нужде. Она приседает над ведром, стоящим у стены барака. Пахнет опаленными гусиными перьями. Из труб крематория поднимается густой серо-коричневый дым и быстро растворяется в небе.

Женщина, похожая на мать, получает посылку. Счастливая, она сидит напротив, на своих верхних нарах. Вынимает из картонной коробки свертки, разворачивает, с нежностью разглядывает и кладет обратно. Поднимает голову и знаком подзывает ее к себе. Она подбегает. Встает на средние нары, так, что ее лицо оказывается на уровне коробки и рук. Наверное, хочет что-то мне дать, думает она с благодарностью, может, зубчик чеснока, а может, даже горбушку хлеба…

Женщина, похожая на мать, вынимает из коробки белую нижнюю сорочку из шелкового трикотажа. Встряхивает, разглаживает и говорит:

— Красивая, да? Хорошо бы обменять на еду. Займитесь этим, пани Иза, пожалуйста. Уж простите за хлопоты, но вы как-то способнее к торговле, чем мы.

Она еще стоит на средних нарах. Еще улыбается… Подруга женщины глядит на нее встревоженно:

— Что-то не так, пани Изольда?

Она обменивает сорочку на целую, довольно крупную картофелину в кожуре и продолжает заслонять женщину от ветра. Более способная к торговле, она заключила сделку с Господом Богом и должна выполнить условия до конца.

Стоя на поверке, она дает себе зарок, что избавится от всех еврейских способностей и вообще от всего еврейского. Если, разумеется, доживет до конца войны. И у ее мужа тоже не будет никаких еврейских способностей. И у детей. И ее дети не станут погибать ни за что ни про что…

Женщина, похожая на мать, склоняется к ней:

— Вы что-то сказали, пани Иза?

Она качает головой:

— Не мешайте мне, пожалуйста, я молюсь.

Немцы вывозят узников из Освенцима. Никто не знает, куда и зачем: одни говорят, что вглубь Германии, другие — что в расход. Но с каждым транспортом отправляют медсестер, так что, может, все-таки не в расход. На лагерной рампе стоит доктор Менгеле, наблюдает за отъезжающими. Одни считают это дурным знаком, другие — наоборот.

Она говорит Янке Темпельхоф, что попросится в транспорт (поезда ведь идут на запад — может, как раз в сторону Маутхаузена?).

Вместе с Янкой они отправляются на рампу. Отделяются от толпы ожидающих и подходят к доктору Менгеле.

— Мы медсестры, — говорит она. — Работали в больнице, — это правда, Янка окончила курсы медсестер при больнице мальтийского ордена; теорию она выучила назубок, но на практике оказалась неловкой, и потому осела в канцелярии. — Господин доктор, вы не могли бы отправить нас с транспортом?

«Господин доктор» хорош собой, старательно выбрит и безупречно опрятен. Он разглядывает женщин.

— А помните ли вы… — доктор на мгновение задумывается. — Вы, конечно, помните, как отличить артериальное кровотечение от венозного?

По-польски она бы ответила без запинки: артериальная кровь насыщена кислородом, поэтому она светлая и бьет сильной струей, венозная же кровь… но ей не хватает немецких слов. Она начинает не очень складно:

— Das Blut… im Blut ist Sauerstoff [26] Кровь… в крови кислород… (нем.) …

К счастью, Янка отвечает бегло, законченными фразами. Доктор Менгеле одобрительно кивает головой, точно так же, как доктор Мунвес в больнице на Чистом, когда проверял знание симптомов тифа. Как кивал бы любой врач, слушая правильные ответы молодых медсестер, к тому же миловидных, несмотря на несколько щербатые улыбки.

— С какой частотой бьется сердце?

На этот раз доктор Менгеле обращается именно к ней. Спрашивает снисходительно, словно профессор, которому не хочется заваливать студента на экзамене.

— Это зависит от обстоятельств, — отвечает она.

— Да? От каких же?

— Боится ли человек. И насколько сильно.

Экзаменатор от души хохочет. Становится видна щель между передними зубами. Диастема, вспоминает она справочник для медсестер. Такая щель называется диастема.

Стоящая позади Менгеле надзирательница записывает их с Янкой номера. Через несколько дней их выкликают на поверке. Они поедут с первым же транспортом.

У нее отдельные нары, целых два одеяла, поверка продолжается всего полчаса, суп без песка, к тому же охраняют их солдаты вермахта, а не эсэсовцы. Мужчины, которых не взяли на фронт по возрасту, и инвалиды войны. Словом, Губен — отличный концлагерь.

Они работают на фабрике, на другом берегу реки. Узницы сидят на конвейере, слева и справа от каждой — немецкие работницы. По конвейеру движутся предметы, к которым нужно что-нибудь прикрутить или припаять, а немки проверяют, хорошо ли они это делают.

У лагеря в Губене только три недостатка.

Первый — бессонные ночи, потому что женщины скандалят из-за хлеба. Хлеб привозят вечером, штубовая садится перед ящиком с буханками, каждую надо разрезать на пять одинаковых частей. Ее обступает взбудораженная толпа. Нож тупой, хлеб с опилками крошится, узницы следят, чтобы было по-честному. Они взвешивают каждую порцию (весы сделали из веревки и двух коробочек) и вслух пересчитывают крошки. Напряжение растет. Женщины то сосредоточенно затихают — когда нож вонзается в хлебную мякоть, то разражаются криком — если отрезанный ломоть оказывается меньше других. Янка Темпельхоф пытается посчитать калории — сколько их содержится в крошках, а сколько тратится на крик. Выходит, что на крик расходуется больше, но ее никто не слушает.

Второй минус — удаленность от Маутхаузена. Подступающий фронт вот-вот разделит их с мужем всерьез и надолго.

Третий — фамилия Регенсберг. Не может же она ехать через всю Германию и всю Австрию с еврейской фамилией…

— У тебя есть какой-нибудь план, — прерывает ее Янка Темпельхоф, — или ты рассчитываешь на везение?