Григорий Канович - Свечи на ветру

Одноногий собирался подбросить деду свои часы с незапамятных времен. Я слышал это и на кладбище, и на богослужении — они с дедом всегда молились рядом, и на берегу речки, и в кабаке. Но могильщик так и не подбрасывал их. По-моему, у него вообще часов не было. Он их просто придумал от жалости к деду. В самом деле, кому нужны на кладбище часы? Никому.

Бабушка вернулась с базара не одна. Из плетеной корзины выглядывали два гуся. Их длинные белые шеи тянулись вверх, как стебли.

— Что здесь делает мой бывший жених? — хмуро спросила бабушка и поставила на пол корзину.

Казалось, она спрашивала не у меня, не у Иосифа, а у гусей.

Гуси враждебно покосились на одноногого, на кошку и для острастки загоготали.

— Тебя жду, — ответил ее бывший жених. — Дело есть.

— Дело? — бабушка никак не могла взять в толк, что ему от нее надо. — Хочешь, чтоб я тебе перину набила?

— Не хочу, — пророкотал могильщик. — На кой ляд мне, одноногому, перина?

— Замуж я уже за тебя не пойду, — усмехнулась бабушка.

— Он пришел за кошкой, — объяснил я.

— За кошкой?

— Одолжи мне на недельку свою барышню, — ласково начал могильщик. — Житья от мышей не стало.

— Кладбищенские мыши — невкусные. Она не станет их есть, — сказала бабушка и глянула на гусей. Те громким гоготом ее поддержали.

— А ты что, их пробовала? — заступился за свое кладбище одноногий.

— Ты был грубияном и грубияном остался, — рассердилась бабушка. — Я потому за тебя и не пошла.

— Ты бы не только пошла, ты бы побежала, если бы не она, — могильщик взял деревяшку и стал раскачивать ее на руках, как ребенка. — Баю, баюшки, баю…

Когда-то, в далекую пору, когда могильщик еще в могильщики и не метил, когда были у него, как у всех порядочных людей, две ноги, он сватался к моей бабушке. Говорят, дело уже шло на лад, но тут, как назло, началась война и могильщика забрили в солдаты. Бабушка-невеста терпеливо ждала его, хотя от него долго не было ни слуху ни духу — как в воду канул. В местечке все считали его погибшим, родители, и те смирились с его гибелью, и даже отслужили заупокойный молебен, приняв на душу тяжкий грех, ибо, как позже выяснилось, они оплакивали живого. Только бабушка-невеста не верила в его смерть, и господь бог вознаградил ее за веру — вернул его живым и почти здоровым. Казалось, через месяц-другой молодые люди справят свадьбу, заживут вместе, но помешали костыли — деревяшки тогда еще у могильщика не было.

— Причем тут костыли? — заливалась слезами бабушка-невеста.

— У жениха моей дочери должны быть две ноги, — не уступала ее мать. — Все у вас должно быть поровну.

— Все у них не может быть поровну, — пытался спасти положение бабушкин отец. — Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина.

Ничего не помогло.

Бабушка, как она сама рассказывала, долго убивалась, пока наконец ей не подсунули дедушку. Я до сих пор не понимаю, как его подсунули — через дверь ли, через окно ли, — но раз бабушка говорит, значит, так оно и было.

— Я тебе через неделю верну твою кошечку. Ничего с ней не случится, — уверял одноногий.

— А чем ты меня отблагодаришь? — спросила бабушка и бросила взгляд на корзину, где, намаявшись от гогота, дремали неугомонные гуси. Бабушка, видно, была очень довольна покупкой. В другие дни старуха долго приценивалась к птице, щупала ее, взвешивала, подбрасывала руками в воздух, выщипывала для пробы перья, поругивала хозяйку, а тут, видно, как пришла, так и купила, быстро и недорого.

— Ты же знаешь, чем может отблагодарить могильщик, — пробасил одноногий.

— Типун тебе на язык!

— С тобой и пошутить нельзя.

— Пол-лита за мышь? Идет? — спросила бабушка и засмеялась.

— Ну и цена! Захочешь сам стать кошкой, — проворчал одноногий.

— Ладно, ладно. Бери, пока я в городе буду. Даниил, помоги поймать ее. А я пойду отнесу гусей к резнику.

Я ловил кошку и во мне все пело: я поеду в город, я поеду в город.

Всю ночь я не смыкал глаз. У меня слипались веки, я зевал, проваливался ненадолго во что-то в теплое и мягкое, как нагретый мох, но просыпался, боясь, упаси боже, разбудить бабушку. Ведь я мог нечаянно закашлять во сне от радости или, на худой конец, чихнуть.

Я лежал и глядел в потолок, некрашеный, затянутый паутиной, в которой обитала трудолюбивая паучья пара, на облупившиеся стены, где за выцветшими обоями таинственной дневной жизнью жили клопы, осторожные и сметливые, терпеливо ожидавшие наступления ночи, когда можно выползти на кровавый промысел. Казалось, я слышал, как они копошатся, как договариваются, куда ползти, но я не испытывал никакого страха. Я был счастлив в ту ночь, необыкновенно смел и преисполнен доброты ко всему живому, ко всем животным и насекомым. Мне очень хотелось, чтоб каждому из них повезло: пусть паук съест муху, только дохлую, пусть клоп меня укусит (крови в моем теле много, хватит на всю жизнь), пусть наша кошка прогонит с кладбищенской земли всех мышей. Пусть! Даже гусей, на выручку от которых мы с бабушкой поедем в город, я жалел и в душе сетовал на то, что не умею добывать деньги. Если бы я умел, я бы отпустил гусей с миром.

Боже мой, боже, — думал я, — неужели завтра… ну в крайнем случае послезавтра я увижу отца…

Я не помнил, как он выглядит, я давным-давно отвык от его имени. Разве запомнишь человека, если его увели, когда тебе и года не было. «Портной может сузить брюки. Подкоротить, удлинить. А мир нельзя ни сузить, ни подкоротить», — вертелось у меня в голове. «Могильщик, возможно, не может, а портной все может», — стучало у меня в висках. Сколько я ни старался, я не мог представить, как он его подкоротит или сузит, но я верил в своего отца, как верил в господа бога.

Под утро я проснулся. Солнце стояло над пекарней Файна. В его лучах плавился железный крест костела, пронзивший легкое перистое облако. Я выбежал во двор без рубахи, простоволосый, и солнце щекотно заиграло на моей спине, усыпанной, как монетами, кружками от банок.

— Бабушка дома? — услышал я вдруг за спиной женский голос и отпрянул от бадьи.

— Дома, — сказал я и узнал тетку Тересе, мать Пранаса.

— Позови ее!

— Сейчас, — я напился холодной колодезной воды и бросился к дому. — Бабушка! К тебе гостья!

— Кто? — бабушка сидела на низком стульчике и ощипывала гуся. По комнате, как снежинки, носился гусиный пух.

— Тересе. Мать Пранаса.

— Какого Пранаса? У нас Пранасов в местечке дюжина. — Бабушка походила на сугроб — белый гусиный пух облепил ее морщинистое лицо, покрыл длинный и острый, как нож, нос, залетал в рот, и она то и дело сплевывала.

Бабушка стряхнула с себя пух и зашагала к Тересе.

Муж тетки Тересе, столяр Стасис, тоже сидел в тюрьме. Но его забрали прошлым летом. Я как раз был у Пранаса, когда пришли полицейские — один наш, местный, по прозвищу Порядок, другой незнакомый, в шляпе и галифе.