Юрий Самарин - Тринадцатый ученик

— Мы калмыки, за лесом приехали… А ты, верно, заблудился?.. Знаем. Сейчас тебя, — она огляделась по сторонам, — вон Николай проводит. Отоспишься, отдохнешь… Сезонники мы, сезонники…

Поднялся молодой мужчина с бритой головой, весь лоснящийся и, взяв странничка под локоток, повел куда-то вдоль ложбины по дороге из белой щебенки.

— Чего ты так испугался в лесу? — спросил калмык.

— Гробика.

— Гробика? — на мгновение остановился и придержал Пашу. — Тебе надо отдохнуть.

Паша теперь знал, куда они идут, — в «замок», тот самый, где бродит тень мафиози, где в камине пляшут огненные языки и где кружит, кружит перед очами девушка в красном платье. Моя любовь. Впрочем, роскошный коттедж переменился, и не только внешне: вместо ржавых железных листов в окнах появились стекла, доделали крыльцо, а внутри убран мусор — здание словно населил новый дух, почти неопределимый, но уверенно хозяйничавший, будто ветерок с гор гулял по дому, бряцая восточными колокольцами, будто небо разверзлось и земля здесь соприкасается с космосом, потрясая знакомой дивной и какой-то невесомой красотой… И спирали энергий побежали от неба к земле или от земли к небу, вихри, воронки — золотые, лиловые, сиреневые…

Его проводили в одну из комнат (к Николаю присоединился брат-близнец, такой же бритый, лоснящийся, только вместо цивильной фуфайки на нем бордовый балахон), дали матрас, одеяло и удалились, едва прикрыв за собой дверь, о чем-то переговариваясь на чужом языке. Вновь нахлынуло на Пашу неизъяснимое полузабытое блаженство общения с космосом, как некогда, в зонах, с Леной и Валерой, — отделилась его астральная сущность, его энергетическая субстанция — золотистый светящийся силуэт — и воспарила ввысь в потоке любви, в потоке неведомых энергий, откровений, невероятной пронзительности жизни и счастья существования, счастья восприятия всего этого — желания любить не земной, а космической любовью и быть в ответ любимым. Космическая любовь… О да, она позволяет не любить ближнего, не рвать сердце. Но каким восхитительно отрешенным ты паришь над бытием! Ты посвящен, спасен в эти последние времена. Во времена Армагеддона. Небо открылось для способных воспринимать его импульсы и поведало свои тайны так считали Лена и Валера. Так считал он сам. Чего ради можно отказаться от этого? Разве можно совершить такую глупость? Разве можно вернуться к существованию духовного карлика, инвалида, распластаться жалким ничтожеством, придавленным собственными грехами, преступником, предателем?.. И разве не в тебе самом звучит вкрадчивый голос: «На что ты хочешь променять счастье общения с Космосом?»

Паша в полубессознательном состоянии — в полудреме-полулихорадке, не понимая, взрослый он или ребенок, в реальном мире находится или нет, сжался в страхе, чуть не скуля, но ответ был готов, и слова — почудилось сами вырвались из груди:

— На милосердие. На спасение.

Суровые лица Лены и Валеры возникли перед ним, и он явственно вспомнил, как они пригвоздили его: «Предатель».

— Нет, наоборот, — возразил он вслух, надеясь, что там, в прошлом, они услышат его. — Я хочу быть сыном, а если не сыном — рабом, но у Спасителя мира.

Да, и эта ночь продолжалась кошмаром, и сами стены источали угрозу: «Тогда спасайся!»

Выскользнув из «замка», он снова бросился в лес.

«Куда бежать? Оплот буддизма и неведомых духов-энергий остался позади. Кто говорил об этом замке, притаившемся в лесной чащобе: «свято место пусто не бывает», а я еще тогда поправил — гиблое, дескать, а не святое? Не помню…»

Незаметно выбрался он на опушку и стоял теперь на самом краешке леса, только что преодолев бурелом и заросли ежевики. Колючие плети безжалостно исцарапали руки и ноги.

Небо нахмурилось. Тучи покуда еще не слились в единую грозовую громаду и сновали по небосклону, толкаясь боками и меняя форму. Заросли позади трепетали каждым листком, и сам он трепетал тоже с головы до пят. Из-под кустов по траве, набирая разгон, бежал ветер. Трава ложилась как под косой. Воздух свежел. Надвигалась гроза.

Местность, открывшаяся взору, представляла собой довольно обширный луг, обрывавшийся оврагом, на той стороне которого топорщились вершины елок — лес простирался дальше. Все бы это выглядело при солнечном ясном свете довольно мирно, если бы не одна деталь, и уж конечно теперь сухие всполохи зарниц больно ударяли по разбуженным нервам. Не добегая до оврага, земля как бы вздыбливалась, стягиваясь пуповиной, причем всхолмие это намечалось тремя рядами гладко обкатанных, синевато-черных, нездешних камней, усугубляя впечатление намеренности и, пожалуй, магии. А на этом самом холме возвышалась на четырех исполинских столбах мрачного вида безоконная изба с запертой дверью.

Паша стоял и глядел. Обрывки мыслей неслись в его голове, словно раздерганные мятежным ветром. Мерещилась ему пустынька с детским по размеру гробиком в непрестанном сиянии, представал охотничий домик, где он провел ночь, — но те пристанища были иными, то были жилища человеческие, и хотя, может быть, жутко ступать в чужое обиталище, но все же изо всех пазов и щелей дышит человеческий дух. Сейчас все было иначе, и ледяной холод разливался в воздухе от этой угрюмой избы-утробы. Хуже всего было то, что Паша знал, что именно он видит перед собой. Не эту ли картинку, но только статичную, глянцевую рассматривал он, эстет, в художественном восторге. «Николай Рерих. «Изба смерти», — гласила подпись.

— Какое право имеет церковь не принимать истину? — так в один голос говорили контактеры Лена и Валера об учении Рерихов.

— То, что раньше служило объектом веры, ныне пришло время познать, продолжал Валера, а Лена согласно кивала, любуясь рациональным, но убежденным в существовании Высшего Разума мужем-ученым.

Теперь Паша стоял один на один с этой истиной. И под порывами ветра изба в полыхающем свете зарниц пригласительно покачивалась. В какой-то момент окаменевший Паша увидел, как дверь без малейшего скрипа отпахнулась настежь. Затрещал гром, но дождь все не лил, а воздушное пространство, словно затягиваемое в воронку, понесло внутрь избы. Ему почудилось, что ветер вот-вот швырнет его через порог, и он даже ощутил содрогание жующей плоти. Пустота поглощала материю. С одинокой березки, стоявшей поодаль, сорвало веточку. Вот веточка, взмахнув листьями, перекатилась через порог, послышался легкий всхлип — и она исчезла. «Вот тебе и соединение с Абсолютом! Вот тебе благословенная нирвана! Вот тебе глотающая пустота!» От тех самых энергий, которые Паша не раз призывал себе в подручные творчеству и духовности, он был легким, и его потянуло, понесло! Из последних сил вцепившись в плети ежевики, раня ладони в кровь, хватаясь за землю, приникая грудью, вдыхая земляную пыль, он завопил: