Юрий Самарин - Лиловенький цветочек

Я видел, что она обвешивает меня на тридцать граммов. Толстая тетка в грязно-белом халате, с волосами, как полагается продавщице — цвета «блондин». Мои трудовые пару тысяч сейчас вынут из моего кармана. Я напрягся в порыве праведного социального гнева: «Держи вора!»

И вдруг я увидел, да так ясно, словно прямо перед собой, розовое младенческое лицо. Чистая кожа новорожденного покрылась синюшным налетом, и в единый миг разложение тронуло его. Трупик лежал передо мной прямо на голой земле, и толстые руки с наманикюренными ногтями шарили возле и вот-вот должны были обнаружить страшную находку. Тошнота душила меня, словно не она, а я сам сейчас дотронусь пальцами до разлагающейся плоти.

Я с усилием закрыл и вновь открыл глаза. Напротив, через прилавок, оторопевшее круглое лицо (а под черепной коробкой мозг, ощутивший глубокое чужое вторжение). Руки, с крашеными красными ногтями, схватили нож, и недостающие тридцать граммов крестьянского масла упали на весы. Забрав свой сверток, я уходил.

У витрины толокся всякий люд, в нашем привокзальном районе отовариваются и деревенские, и бомжи, и нищие, и цыгане. Я обернулся. Она смотрела мне вслед. Я невольно прошептал: «Вы избавились от ребенка?..» Она молчала, но я знал, что это — правда.

Так впервые я узнал о своем даре. До этого были прогулки наедине с сами собой, и я-то был уверен, что брожу в лесу памяти. Хотя никогда я не бывал именно в том месте: на высоком холме ельник, густой, влажный, а вниз по склону и, словно озерцо, запруживая собой равнину, — березы. Вот тут-то я и бежал, летел по склону, меж пятнистыми стволами, над травой, и выше, выше, в ветвях, в кронах, путаясь в листьях, задыхаясь от счастья. Я не слишком часто позволял себе бродить в том лесу, боясь утерять свежесть ощущений, но когда уставал или вплотную подступали неурядицы, вечером, лежа в постели, я вызывал из памяти (так я думал тогда, что из памяти) стволы, просвеченные солнцем, и дневное, городское, душное томление отступало, и я летел, наполненный счастьем.

Теперь-то я был уверен — у каждого человека есть свой собственный мир. Изначальные шансы у всех равны, но ты сам учишься видеть в нем разлагающийся труп или световой поток. Мне как дар был дан светлый, смеющийся навстречу березняк (о темных густых елях, с бахромой на нижних ветвях — я старался не думать, всякий раз поворачиваясь к ним спиной).

Забравшись вечером в постель, я думал, что умею входить в миры других людей. В квартире было тихо, мне никто не мешал. Я жил вдвоем со старенькой бабушкой — она завещала мне квартиру, и я уехал из родного города, чтоб не оставлять ее одну и достойно проводить в мир иной. Впрочем, старушка была чудной и нисколько мне не мешала. Совсем недавно я отучился в мединституте и теперь работал в поликлинике терапевтом, потихоньку привыкая изо дня в день хладнокровно выслушивать мужественные волосатые груди и нежные женские, прикрытые тонким бельем. Впрочем, теперь я буду знать еще кое-что об этих людях, приходящих к врачу, и, возможно, сумею кому-то помочь, ведь зачем-то мне дан этот дар — бродить там, внутри. Я упивался, меня несло, я — не такой, как все, и грубая толпа не возымеет власти надо мной, ибо я буду знать ее уязвимые места.

Я прикоснулся к прохладной подушке. Как чудесно в комнате — покойно, тихо, тяжелые бархатные шторы закрывают от околовокзального круглосуточного шума. Но словно соблазн меня манила светлая роща, сбегающая с холма, и прощаясь с этой реальностью, я вступил в другую, оказавшись на вершине. Сейчас полечу вниз в солнечных лучах, но что-то позади будто зацепило легоньким крючком. Я обернулся. Старые ели и молодые елочки между ними — едва оперившиеся, светло-зелененькие, стояли плотно, под ними — слежавшийся ковер, и тянет влажной духотой, и как будто расступаются, открывая тропу и настойчиво зазывая (нет — приказывая): «иди!»

Я пошел, вступая во мрак, так вот она — другая сторона моего березового мира. Я повернулся, чтобы уйти, но под деревом увидел… не может быть: ребенок! Я наклонился, и в нос мне ударил запах гнильцы, полуразложившийся трупик, тот самый, из дневного видения. Но это не мое! Не мое! — взмолился я неизвестно кому, и тут же вынырнул, выскользнул прочь, с радостью ощупав свежие простыни и подушку.

Будильник прозвонил в шесть — врачи встают рано. Я резво умылся, куснул бабушкиного пирожка, глотнул кофе и вышел на улицу. Стоял июнь. Крепкая зелень еще не потеряла свежести, сквозь кроны необрезанных тополей, сквозь арки между домами лился солнечный свет — предвестник жары и адского городского чада. Я миновал мусорные баки на колесиках, уже деликатно вывезенные в ожидании мусоровоза, у ног крутился, ласкаясь, рыжеватый неопределенный кобелек, зашуршали шины, я дернулся, но «девятка» уже вырулила со двора, и тут я застыл, внезапно вынутый из квадрата летнего двора и помещенный, нет, не так — возрожденный на просторе. Запах травы и цветов дурманил меня, а в глазах стояли дивные бледно-лиловые цветы. Ткань лепестков была так нежна, что я не определил бы, где она переходит в воздух, вообще дивная голубизна цветущей земли и неба были неразделимы, жили одна в другой, перетекая друг в друга, множа цветы. Причем все — разные. И сам я, сам струился к небу от земли, насыщаясь ароматом и источая его. Блаженство!

— С утра глаза зальют, куда шел — не помнит! — дворничиха с метлой, угрожающе вздымая пыль, приближалась. — Я коснулся рукой лба. Что это было? А было ли? Да и не было ничего! Цифирки наручных часов запечатлелись в мозгу — опаздываю. Уже выбегая из двора, боковым зрением я отметил открытый люк и спину человека в румашке и расползающемся по шву пиджаке. И почему-то дивный сад связался с потертой фигурой, покидавшей свое ночное прибежище. И это было странно! Однако думать некогда, и уже через сорок минут я сидел в кабинете, напротив — медсестра Танечка. Стройная Танечка надеялась, что наш легкий, ни к чему не обязывающий флирт, завязавшийся с майских праздников («Абсолют» сменился спиртом в стерильных пробирках), перейдет-таки в удушающий роман. Я, признаться, подумывал об этом, но теперь, сегодняшний я отличался от вчерашнего: я умел входить в чужие миры, узнавать тайны, я имел новую, ни с чем не сравнимую радость.

— Сердце, доктор! — он сидел на стуле, одетый скромно, я бы сказал — незаметно, но позади, у двери, — с отсутствующим выражением лица дожидался мощный малый — телохранитель. Так они и ввалились в кабинет вдвоем, и теперь я выслушивал столь драгоценное тело.