Александр Соболевский - На перекрестии прицела

Эта ночь моих раздумий и призрачных видений, которую я пережила на краю ущелья под скалой, была последней ночью моей командировки, моей афганской войны. Закончился срок контракта. Командование воинской части вело разговор со мной о продлении моего пребывания здесь еще на полгода. Обещало в скором времени представить к боевой награде. Я отказалась, сославшись на здоровье. Лучшая награда — что я осталась жива… По-видимому, кому-то еще нужна моя жизнь… Меня не убил афганский снайпер. Не завалил камнепад при обстрелах фугасами и ракетами. Не сорвалась ночью в пропасть с узкой горной тропы. В том, что длится моя жизнь, нет моей заслуги. Только промысел Божий.

Воспринимать жизнь такой, какой я воспринимала ее до Афгана, я теперь не могу. Не могу воспринимать без в и дения ее смысла. К такому в и дению человек приходит разными путями. Но всегда через Бога.

Знакомый до кустика, до каждого телефонного столба железнодорожный разъезд… Россия. Тёпловка. Мирная тишина. Сельская улица с церковью на покатом косогоре. Рядом бабушкин дом. Взволнованно бьется сердце в ритм пушкинским строчкам: «Два чувства с детства близки нам, в них обретает сердце нишу. Любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу…»

Я вижу бабушку Олю в палисаднике. Она разогнулась над рядами зацветающей картошки и смотрит в мою сторону на дорогу. Узнала. Ждала… Я почти бегом бросилась к распахнутой калитке, слышу знакомый родной голос: «Верочка! Веруня!» Мы обнимаемся и плачем.

— Я знала, что ты днями приедешь, — сквозь слёзы говорит бабуля. — Чуяло сердце. Устала, поди, с дороги. Проголодалась…

— Проголодалась, проголодалась! Соскучилась обо всём… По тебе, по цветам на подоконнике, дребезжанью ходиков на стене…

— Ты бы посмотрела, как нынешней весной цвела у нас сирень! Давно так не цвела…

— А речка сильно разливалась?

— Такое водополье было! Всё займище затопило. Чуть мост в селе не снесло.

— Представляю, баб Оль…

В доме достаю из сумки гостинцы. Кашемировый платок, теплую шерстяную кофту. Бабушка, в свою очередь, старается угодить угощеньем. Хлопочет у печки. Жарит картошку. Попросила слазить в погреб за солеными груздочками.

— К твоему приезду оставила. Завтра пироги затеем с белыми грибами. С ведро в прошлое лето насушила… Хочешь — супа наварим. Что у меня есть — тем и кормить стану. Домашними харчами. Скоро земляника поспеет. Поживи-ка здесь лето. Походим за грибами, за ягодами, как прежде.

— Поживу, баб Оль. Походим…

— Смотри, Верунь, в погреб осторожней спускайся. Лестница старая. Перекладины гнилые.

Слазила в погреб, захожу на кухню — баба Оля лежит на полу головой к печке. Без сознания. Я — к ней… Смотрю в лицо, а лицо бледное. Зову — не откликается. Осторожно перенесла ее на кровать. Пощупала пульс, а он не прощупывается… Скоропостижная смерть застала бабулю на ногах. По-видимому, сердечный удар. Напрасно надеялась я на возобновление пульса, делала искусственное дыхание. Что же, бабуля, ты ничего не сказала мне, ждала меня, дождалась и не сказала последнего слова?..

Я до утра посидела на кровати возле покойницы, держа в руке ее холодную сухонькую руку.

Отпевать бабушку я привезла священника из районного городка. Вспомнила: он крестил меня, десятилетнюю девочку, по просьбе бабули, в городской церкви. Старик-священник и теперь служил в ней. Конечно, он не помнил меня. Мало ли кого ему довелось крестить. И малолетних, и взрослых.

Проводили бабушку Олю в последний путь честь честью. За гробом шли остатние жители Тёпловки. Немного их было… Холмистое поле за селом на пути к кладбищу желтело цветущей сурепкой. Неторная дорога заросла травой. «Заглохла», — сказала бы бабуля. Вот так и Тёпловка заглохла, подумалось с грустью. Не только молодежи никого не осталось, старух можно по пальцам пересчитать. Дома стоят заброшенными. Запустенье. И оскуденье…

Похоронная процессия остановилась на краю погоста у свежевырытой могилы. Священник, дымя над гробом кадилом, пропел «Со святыми упокой».

— Прощай, Ольга, прощай, — закрестились старухи. — Вечная память… Царствие небесное…

Скорые поминки в бабушкином доме. В раскрытые окна виднелась разоренная, в сиротской заброшенности, церковь. Укорным перстом торчала колокольня с ободранным куполом. Не дождалась баба Оля времени, когда возьмется народ за восстановление Божьего дома. Ждала и жила этой неумирающей надеждой. Хотя и понимала разумом всю ее тщету. Разумом, но не чувством. Верила тому, что говорили чувства. Не могла представить, как же станет стоять село без церкви, верила в зиждительное чудо созидания.

Старухи напоминались, наговорились, потихоньку разошлись. Я осталась ночевать одна в опустевшем доме. Скреблись мыши в подполье. Моргала, догорая, поминальная восковая свеча на божнице перед образами. Не спалось. От переутомления и всего пережитого… Детство возникало в памяти. Нет, ничего не забылось, всё остается со мной. И видения дивных храмов за лесом, за холмом, у озера Светлояр в солнечный предосенний день. Верилось: увиденное мною было тогда на самом деле. Если пойти по тем бабушкиным местам, я отыщу затерянное в лесах диво и увижу его вновь.

«Это Господь тебе открыл, — не удивилась баба Оля, когда я рассказала ей об увиденном. — Сиротке открыл, чтобы жила и радовалась. Спаситель Небесный спас тебя от смерти, когда в Ташкенте трясло землю. Мать, отца твоих не спас, а тебя, дитя, пожалел. Испытаний тебе еще будет много, но Бог не оставит тебя в отеческом Своем попечении». Говоря это, бабушка Оля словно провидела что в моей судьбе. Провидела «мой Афган»…

Свеча на божнице догорела. Почудилось, что кто-то зовет меня. Прислушалась. Чей это был голос? Бабушки Оли… Но ее нет в доме. Она умерла. Ее отнесли на кладбище, закопали в землю. Но, кроме нее, кто будет звать: «Веруня, Веруня…» Наверное, душа бабули. Она еще на земле до вознесения на небеса.

В открытые окна дышала ночная июньская свежесть. В Тёпловке весной и летом до осени я привыкла спать с открытыми нараспашку окнами. Дремать, слушая соловьиные трели в кустах черёмушника по низам у речки, кукование кукушки из ближнего леса. Пение соловья слышалось и сейчас, одинокое, безответное, какое-то тоскующее. Запоздалая, не весенняя упоительная, а печальная, как мольба… Услышь эту безысходную песню баба Оля, сказала бы, наверное: соловушка жалкует, от одиночества, не найдя себе пары.

Не в силах заснуть, я вышла на крыльцо. Месяц на ущербе светил за церковью неполным предрассветным светом… Со смутным волнующим предчувствием я спустилась по ступенькам, вошла под церковные своды. Свет месяца проникал внутрь сквозь дыры в потолке и оконные проемы. Пол завален кусками обвалившейся со сводов штукатурки, обломками упавшего кирпича. Запустение и разорение. Какое беспамятство поразило всех, допустивших такое! Неужто не было времени, когда здесь звучали молитвы и божественные песнопения, возносились хвалы Всевышнему Творцу и просьба о милости и спасении? Словно никогда не сиял золотом иконостас, украшенный ликами святых угодников, а с высоты под куполом не простирал божественные длани Бог Саваоф в развевающихся голубых и ярко-красных одеждах. Не горел огненный меч в руке покровителя небесного воинства Архангела Михаила в золотых доспехах. Было, было, если в памяти бабушки Ольги это прошедшее время запечатлелось с раннего детства. Она рассказывала мне, где и какие иконы были в иконостасе, от которого ныне и деревянных обломков не осталось.