Михаил Брыжинский - Обручи

Заглушил пускач и схватил ключ. Он снова заторопился, и тот опять начал срываться с граней. Кое-как успокоившись, вывернул из топливного насоса болт с прижимной пружиной. И в тот момент, когда вытягивал его из корпуса насоса, что-то тоненько тинькнуло. Володя остолбенел. Он совершил непростительную глупость! Сам, своими руками, только что вот навредил себе — уронил пружину толкателя, вернее, половинку ее, ибо она оказалась действительно сломанной, и в его руках теперь осталась только часть. Из-за нее не работал толкатель насоса, потому и не поступало топливо. То, что пружина сломана — полбеды, знает, как выйти из такого положения, но ведь умудрился еще и потерять полпружины! Его начал охватывать страх. Но он все-таки был сильным, Володька Каштазов, и сумел не поддаться ему, запихал это опустошающее, лишающее всех сил чувство обратно и поглубже.

Осторожно, миллиметр за миллиметром ощупал всю гусеницу, надеясь, что авось да и задержалась на ней пружина. Но тщетной оказалась надежда. Ударившись о гусеницу, она отскочила куда-то в сторону.

Володя колебался всего несколько секунд. Весь трясясь от холода, принялся за дело.

Когда хотят подчеркнуть трудность поиска, обычно говорят, легче разыскать иголку в стогу сена. Искать иголку в сене сейчас показалось бы детской забавой по сравнению с тем, что предстояло ему. Это было, наверное, невозможно: в кромешной тьме, среди адской круговерти, в снегу, в несколько минут чуть не наполовину занесшего трактор, разыскать крохотный кусочек металла размером с половину карамельки — обломок пружины. Но цена этой железки — быть ли его сыну на свете и жить ли жене! И он решился на бессмысленный с точки зрения здравого смысла шаг. Это было единственной надеждой. Ничто иное не могло спасти их.

Понемногу, горсть за горстью, сантиметр за сантиметром начал перебирать снег вокруг себя, пропуская через голые пальцы и откидывая в сторону. Он докапывался почти до самой земли — снег был мягкий и пружина могла провалиться глубоко. Если бы не было этого бешеного ветра, несущего снег, он бы, безусловно, давно разыскал эту злополучную пружину, но теперь пришлось проделать массу лишней работы, потому что когда ощущал под руками свежий, неслежавшийся снег, перебирал его снова, так как не знал, то ли уже прощупал это место, то ли ветром нанесло только что.

Володьку вызнобило до самого нутра, ни единой теплой клеточки не осталось во всем теле, он весь трясся. Но не это мешало ему. Мучило другое. Ни на минуту не мог отогнать из головы мысль, что в любой момент может начаться то, чего боялся больше всего — крики из кабины. Крепко испугался, конечно, и тогда, когда Таню прихватывало, и когда заблудились. Но боль отступила, и на дорогу снова выбрались — и это было подарком судьбы. Но судьба редко одаряет дважды. Он понимал: нельзя испытывать ее терпение. Да ведь разве виноват, коли так получается? Разве виновата Таня? А кто виноват? Кто виноват в том, если приходится в такую ночь, в пургу и мороз везти жену за три десятка верст рожать? Кто виноват, что отца его, такого работящего, схватившего воспаление легких, не смогли из-за осенней распутицы, из-за разбитых, расхлябанных дорог вывезти, и он так и умер дома, не дождавшись ни врачей, ни больницы, а Володька вырос сиротой? Кого обвинять? Судьбу? Случайность? Жизнь? Или это следствие все того же деления людей на чистых и нечистых — на город и деревню? Но разве от этого Володькино сиротство было менее горьким? Разве сейчас ему не страшно потерять жену и сына? Ведь он же — человек! Ему больно!..

Он не знал, сколько времени уже роется в снегу, казалось долго, очень долго; пальцы закоченели, и боялся не найти из-за этого то, что искал. Иногда засовывал их в рот, пытаясь хоть чуточку отогреть дыханием, кусал, чтобы поразгонять кровь и вернуть им чувствительность, — пальцы сейчас были и его глазами, от них зависело спасение тех, кто замерзал вместе с ним, а слух его, обострившийся, был обращен туда, к кабине.

Когда дважды, если не трижды перебрал снег вокруг себя и убедился, что пружины нет, что невозможно найти ее, он в бессильной ярости заколотил кулаками по мертвому железу трактора…

Внезапно показалось, что в кабине вскрикнули. Он прислушался. Нет, тихо… Но вот снова. И еще, еще стоны. Раздирающие душу, лишающие последних сил. И вдруг послышался — да так явственно — тоненький писклявый голосок. Он пересилил и вой ветра, и Танины стоны. Внутри Володьки все оборвалось и рухнуло куда-то вниз, в бездонную пропасть. «Все. Хана. Загинули оба», — подумал он, и такой ужас навалился на него, какого еще никогда не испытывал и представить даже не мог, что доведется изведать такое. Володька скрючился, крутнулся юлой и еле сдержался, чтобы не завыть по-волчьи. Вот теперь был совершенно бессилен. Он не мог противопоставить ни стихии, ни природному естеству ничего. Когда заблудились, в его руках был трактор, целый трактор — мощь, а теперь груда стынущего металла. Тогда сумел выбраться из критического положения. А сейчас абсолютно беспомощен на этой занесенной снегом дороге. По ней не скоро, во всяком случае, не раньше утра, да и то если пурга утихнет, пройдет техника. Один во всем огромном, безлюдном, буранном поле. Да похоже, он один сейчас во всей Вселенной. И помощи ждать неоткуда. Что из того, что где-то есть огромные города с освещенными очищенными улицами, по которым, шурша шинами, катятся комфортабельные автомобили, что где-то есть теплые, уютные квартиры с телефонами и можно вызвать «скорую»: приедет, заберет — мягко, чисто, тепло. А тут? Что до всего этого, если он сейчас один на один со Вселенной… Бог с ними, с теплом и уютом, бог с ними, с телефонами и прочими чудесами цивилизации, с черствым хлебом и холодной школой — все это отступило назад, в сторону, потеряло смысл, — ему сейчас нужно так мало: успеть довезти жену до больницы. И больше ничего.

Но никто не поможет, никто в целом мире даже не подозревает о его беде, не думает ни о нем, ни о том, что сегодня, здесь, сейчас вот, из-за глупой случайности погибает его сын. Его первенец. Его кровь, его плоть. Почему? За что так жестоко должен расплачиваться? Именно он. Своим сыном. Значит, для него, еще не успевшего родиться, уже готова была могила? И обреченным оказался только потому, что роды пришлись на такую пору, в деревне?..

Значит, ничего уже не будет: ни сказок для сына, ни рыбалки, некого станет учить ремеслу плотницкому, — не будет всего того, что Володька представлял в голове. Ну почему так? Что за проклятие висит над ним? Сначала отец, теперь вот и сын. Он не мог ни понять, ни простить этого. Горечь и обида душили его.

Неожиданно во тьме перед глазами отчетливо, точно въявь, возникло крохотное голое тельце, заледеневшее, превратившееся в камень — его сын. Все в нем содрогнулось. «Сыно-ок!» — закричал Володька в темноту. Но ни звука не сорвалось с губ, ибо крик его, жуткий, нечеловеческий, вырвался не изо рта, а откуда-то из глубины его, из нутра, из самой души. Он затряс головой, отгоняя страшное видение. Шершавым обручем перехватило горло, стиснуло и из него выдавило глухие утробные звуки. Плечи затряслись, и он уткнулся лбом в холодный, враждебный металл…