Александр Зевайкин - Знай наших!

— Ну и что они сказали? — поинтересовался дядя Миша Шмякин, присаживаясь на бревно в тени сарая в предчувствии пространной беседы. Прищурив добрые, с хитринкой глаза, он внимательно посмотрел на собеседника и хлопнул тяжелой ладонью по бревну, приглашая занять местечко рядом.

Его племянник Андрюха Пупков, нескладный лохматый юноша в черных линялых джинсах и блеклой футболке с остатками забугорных слов, обречено махнул рукой, тяжело вздохнул и упавшим голосом выдавил:

— А ничего хорошего.

— А поконкретнее? — уточнил дядя и тут же встрепенулся, вскочил и густым командным басом рявкнул: — Куда прешь, сволочь!

Годовалый кабанчик Мирон, рослый, поджарый, с черным пятном вокруг левого глаза, что придавало его морде разбойничий вид, перестал отдирать хлипкий край осиновой тесины и уставился на хозяина нахальными глазами, холодными и пустоватыми, словно вопрошая: «Вы ко мне обращаетесь?»

— Доозоруешься, сволочь, кастрирую, — заверил его дядя Миша. На несколько секунд их взгляды встретились. Мирон опустил рыло в землю, развернулся и побрел прочь. Дядя Миша обладал сильным характером и слов на ветер не бросал, да к тому же был ветеринаром. Как показалось Андрюхе, кабанчик будто бы понял это и решил не рисковать. Шмякин, довольный своей победой, улыбнулся.

— Так чего тебе сказали там, на семинаре?

— Сказали, что я отрываюсь от жизни, и вообще… надо писать о своих современниках, о своих… соотечественниках.

— Ага, — кивнул дядя Миша, — о земляках, значит. А ты чего опять учудил?

— Я про Лох-Несское чудовище написал.

Дядя склонил голову набок, скривил губы, наморщил загорелый лоб и хитро глянул на племянника.

— Все правильно. Ты льешь воду на мельницу мирового империализма.

— Какую воду? На какую мельницу? Ничего я не лью, — начал оправдываться Пупков.

— Да-а-а, — протянул дядя и провел широкой рукой по короткому ежику светлых волос, все еще не желающих сдавать выгодных позиций, — нет в тебе патриотизма, парень. Ведь задача писателя — прославлять свой народ в веках. Вот когда шотландцы начнут писать о том, как хорошо живут колхозники на просторах четырежды орденоносной Мордовии, вот тогда, в ответ, ты можешь написать и про Шотландию.

Андрюха Пупков скривился, передернулся, как от плохой самогонки.

— Да про колхозы уже писано-переписано, и вдоль, и поперек. Кого ни возьми, все одно и тоже. Установление советской власти в местной деревеньке. Лишь имена чуть отличаются, а линия, а сюжет… Везде коммунисты, кулаки, крестьяне да самогонка рекой. Нового ничего не придумаешь, — оправдывался Андрюха.

— Ничего не придумаешь, говоришь? — задумчиво переспросил дядя Миша Шмякин. — Тогда напиши о развале колхозов. Забойный роман получится. «Опущенная целина», например, а?

Андрюха болезненно поморщился.

— Теперь это слово имеет иное значение. Да и вообще… не могу я народ свой позорить. Рука не поднимается.

— Гляди-ка ты, какой щепетильный попался, — дядя задумался, устремив взгляд сквозь племянника, все еще стоявшего перед ним. — А ты знаешь… — он улыбнулся, уловив нужную мысль, — я тебе, пожалуй, помогу в этом вопросе. Пора и нам поднимать республику на мировые высоты.

Андрюха выгнул брови и удивленно захлопал глазами. Веснушчатое лицо его вытянулось, а рот открылся. Совершенно не обращая внимания на реакцию племянника, дядя Миша продолжил:

— В двадцати пяти километрах от нашей деревни в глухом лесу есть озеро. Оно не имеет названия, его нет на карте, хотя озеро большое, да вот район закрыт. Но мы с Игнатом ходили туда пару раз, — Шмякин выдержал паузу, — так в том озере тоже живет чудовище.

Пару минут Пупков пребывал в оцепенении, потом закрыл рот и с натугой выдавил:

— У нас? В Мордовии?

— А что тут удивительного? Иль ты не знаешь наших лесов? Наших зон? Наших территорий? До перестройки там была военная база. Какие-то научные изыски проводили. Потом военная машина дала сбой, и… забросили ее. Мало кто там бывал. А ты про какую-то Шотландию. Тут за каждым углом такое творится! У всего мира глаза на лоб вылезут.

— Дядя, ты шутишь? — все еще не веря, уточнил Андрюха.

— Хочешь увидеть своими глазами? — без тени иронии спросил Шмякин.

— Конечно, — подтвердил Пупков и восторженно добавил, — неужели самое настоящее чудовище?

— Конечно, — заверил дядя, — я тебе устрою это удовольствие.

— Сошлись мы на почве медицины. У людей и животных болезни похожи. Потом на охоту стали похаживать. Но ни разу никого не застрелили. Грибов, ягод насобираем. Он трав всяких — охапку. А вообще Игнат Тимофеевич Тараканов — личность яркая и неординарная. Прежде всего, в его жилах нет ни капли местной крови. Происходит он из какой-то знатной московской семьи, не то князей, не то графов. В незабываемом семнадцатом, когда весь мир, а точнее, одна шестая суши, встала с ног на голову, прадедушку его хватил удар. А дед, будучи человеком прогрессивным и гуманным, воспринял революцию как неизбежность. Влился в ряды красной интеллигенции. Был выдающимся хирургом. Ухитрился дать сыну прекрасное образование, но на горе. Поскольку тому, в свое время, пришили дело о вредительстве, и он семь лет провел в лагерях. А выйдя, женился да сотворил двоих сыновей. Старший из них — Игнат Тимофеевич пошел по стопам отца. Учился легко, получил красный диплом, защитил кандидатскую. Начал работать над докторской. Ему пророчили… Кто что. Мир не без добрых людей. И не без злых. А когда Миша Меченый затеял развал государства, которое, хоть по крохам, но собирали, и когда врачи оказались за бортом «мафиозного ковчега», долго воевал Игнат Тимофеевич, потом плюнул, ушел из института, забросил докторскую диссертацию и уехал в глубинку, на свежий воздух. Тут и люди получше, и жить попроще. Устроился терапевтом в районную поликлинику, увлекся травами. А чтобы делать качественные настои, пришлось ему освоить самогоноварение. Хороший спирт, сам понимаешь, достать трудно. А если первачок из кефира и гороха хорошо очистить, он ничуть не хуже медицинского спирта. Любую травку настоять можно. И пустырник для спокойствия и кору дуба от кишечного расстройства. Однако и здесь нашлись недоброжелатели в лице командира районной милиции, желающего привлечь Игната Тимофеевича за самогоноварение, да только самому большому начальству не выгодно терять такого доктора. Больно оно у нас больное от всех излишеств и потому вынуждено сквозь пальцы смотреть на проделки эскулапа.