Елена Кассель - Ежедневник

Я уже так давно живу в Париже. Вся жизнь собаки Нюши уместилась. Сколько собачьих веков – человечий? Наверно, шесть, или даже семь.

Расслабленный летний день сегодня, когда лениво кажется, что будем жить вечно.

И надо жить на лестничной клетке – прохладно, гулко. Сидеть на ступеньках с бутылкой пива. Можно, конечно, и кресло вытащить. Фонтаны – тоже подходят для жизни. У нас совсем рядом есть один, запрятанный среди домов,– там тихо, только вода хлопается и шипит.

Я замков не люблю – ни замков, ни дворцов. Иногда люблю крепости – особенно развалины. В детстве очень любила лазать по развалинам Нарвской крепости – особым шиком было обойти по краю круглую площадку где-то там на верхотуре, на уровне какого-то энного этажа.

А внутри дворцов, превращённых в музеи, мне всегда исключительно скучно. Впечатление от луарских замков мне когда-то испортила Бретань. То ли в третий, то ли в четвёртый приезд во Францию на каникулы из Штатов мы пополам со знакомыми взяли напрокат машину на неделю и поехали сначала на Луару, потом в Бретань.

На Луаре тогда даже не было толп – мы три дня ездили по маленьким дорожкам, гуляли по замковым лесам, ночевали на обочинах просёлочных дорог, ведущих в поля – расстилали спальники около колеса. И всё было замечательно красиво, приятно и вкусно. Мы даже ели в каком-то ресторане петуха в вине – главное луарское блюдо.

А потом мы уехали в Бретань. И мелкая широкая Луара вместе с замками просто вылетела из головы – вереск, жёлтый колючий дрок, скалы, необъятные пляжи, замшелые серые церкви на одиноких дорогах, волны с пеной поверху, белые морские звёзды её совершенно стёрли. С Бретанью получилось, как с Италией – ещё будучи там, я стала думать про то, как мне туда опять хочется. Так и осталось – в Бретань мне хочется всегда.

Наверно, раньше я лучше выносила толпу, например, я с удовольствием гуляла по праздничному вечернему переполненному городу. А может быть, толпы были чуть меньше? Может быть, просто есть критическая затолпленность. Например, весной в солнечный вечер около Нотр Дам очень хорошо, а летом там же – плохо.

Мы поехали на piazza del Popolo – некоторый аналог парижской площади Конкорд. Элегантная и торжественная. В последний приезд в Рим я почему-то туда не заходила.

А в предпоследний она была в лесах. И вышла из лесов пешеходной. Ох, сделали бы Конкордихе такой подарок!

Нам в Бретани в этот раз очень повезло. Даже дождики и дождищи проливались по ночам.

Правда, однажды во тьме мы попали под лёгкий приятно-прохладный душ в постели – пришлось закрывать окно и распахивать стеклянную дверь напротив. И океанская вода была тёплой. Подводный мир в Бретани совсем не похож на средиземноморский – он бутылочно-зелёный с блёстками, а не сияющий сине-золотой. Подводные густые леса, кроны колышутся, где-то в глубине рыщут зверерыбы, а иногда и лист рыбой прикидывается, и слабенький неуют между лопаток – никого, кроме чаек с бакланами над водой, а в воде – кто же знает. По дну, по песку среди ракушек и камней на опушках подводных лесов бродят крабы – медленные, твёрдо-бородавчатые с паучьими ногами – так и называются – крабы-пауки. И на скалах под водой колонии звёзд – на Средиземном море звёзды – от розовых до бордовых,– в Бретани чаще всего белые громадные.

Мы плыли к просторному бурчащему гроту, и вдруг со скалы сорвалась чайка и спикировала прямо на бегемочью башку – он плыл на спине, и чайка затормозила в нескольких сантиметрах от бегемотского носа, но не улетела восвояси – кружила, орала и устрашала – прочь – кричала – от моих детушек.

Ну, а потом на наш полуостров напал большой ветер, раскачал море, и оно сердилось, плевалось, шипело, подскакивало высоко-высоко и шмякалось громко, брызгаясь пеной. Чаще всего пена бывала белой и искристой, как ей и положено, но в некоторых местах зелёной, суповой, водорослевой – её хотелось снять шумовкой.

Пляжи приходили и уходили – всё-таки не понимаю, как луне удаётся столько моря таскать за собой – оно билось и водоворотилось у скал, которые за час до того стояли прочно на песке и до воды от них было шагать и шагать по плотному и слежавшемуся, а потом неожиданно это твёрдое начинало булькать изнутри, и шевелилось живое под пятками, и надо было уносить ноги. Ходили по приморским тропам – сосны, вереск, съедобный, нагретый запах папоротника – далеко внизу бутылочное море, гранитные скалы – чёрные, серые, красные, дюны, осока, голубой, палевый, розовый песок, сколько хватает глаз, полукруглые бухты, ограниченные скалами.

В деревнях прозрачные колокольни, яркие, вырвиглазные, может, от пропитанностью солью, цветы, и не жалеют синей краски – двери, оконные рамы. Синее на белых гладких стенах, синее – на серых, шершавых, каменных.

Позавчера мы отмечали в славном ресторанчике на бульваре Сен-Жермен день рожденья очаровательной пожилой дамы. Ели, естественно, разное. Я, например, сначала улиток, а потом барашка. Милейшая дама смотрела на улиточек, таких приятных – в раковинах и под зелёным соусом – с лёгким изумлением. Не казалось ей, что они съедобные.

И тут я поняла совершенно ужасную вещь – мы ведь едим тех, кто нам симпатичен, а противных есть не можем. Я всю жизнь люблю улиток – смотреть на них люблю, как они ползают, рожки выставляют.

А не ест улиток тот, кому они живыми противны. Вот, к примеру, не хотелось бы мне есть червяков, змей или тараканов. А почему? А потому что я их не люблю – несимпатичны они мне!

Мне всё кажется, что я живу в таком огромном прозрачном шаре с воздушными стенками, и в нём все, имеющие ко мне отношение – звери, люди, может, и камни тоже. За пределами – такая плоская картинка с вырезными силуэтами. А внутри шара – единственное доступное мне бессмертие. И если каждый окружён таким вот прозрачным шаром, и стенки шаров прогибаются, и входят друг в друга, и над землёй висят такие вот пересёкшиеся, вошедшие друг в друга шары...

Так и лезут в голову сплошные банальности – странная штука общество – каждый – пуп своего мира, и каждый втянут в общую сеть – клошары – максимальное приближение к обособленности, но и они, кажется, всё больше социализуются – выдача им палаток зимой радикально изменила клошарское миропонимание – сейчас на Сене есть клошарник – стоят палаточки, бельишко сушится – теперь им есть что терять – не птички божии – имущество появилось.

Ну, а мои любимые придорожные клошары просто собственники – огромная палатища рядом с маленькими (что в ней?), зонтик от солнца над столом, не только собаки, но и коты – всюду жизнь.

Клошары – это вам не бомжи, это не бедолаги, с которыми случилось несчастье, и они остались без жилья – это убеждённые божьи птички, человеки, не желающие вставляться в установленную систему жизни – дом, метро, работа, метро, дом.