Юз Алешковский - Маленький тюремный роман

ШЛАГБАУМ. Как бы вы вели себя лично со мной в случае моего ареста, предупрежденного непосредственно оперативным вмешательством Лаврентия Павловича и еще рядом бдительных советских граждан?

ДРЕБЕДЕНЬ. Вы ведете себя по-своему, я вел бы следствие против вас по-моему.

ШЛАГБАУМ. Съемка, стоп!.. ты, подонок, забыл добавить: «только еще более безжалостней, еще садистичней»… съемка!

ДРЕБЕДЕНЬ. Забыл добавить, что только еще более безжалостней, еще садистичней.

ШЛАГБАУМ. В чем бы выражались последние издевательские намерения?

ДРЕБЕДЕНЬ. (натужная — до рваных ушей — улыбка искажает все его лицо, расквашенное до неузнаваемости) Мало бы не показалось… именно так — не показалось бы, уж будьте уверены, Люций Тимофеевич.

ШЛАГБАУМ. Не сомневаюсь… Какую участь вы готовили незаконно арестованному Доброво, жене, дочери, их собаке, незаконно помещенной в главный питомник НКВД?.. не забывать о изъятых рукописях ученого.

ДРЕБЕДЕНЬ. Женщин поимели бы охочие до данных дел младшие сотрудники… ученому этого хватило бы, он и так колонулся… изъятыми рукописями овладел Ежов, не знаю для чего… виноват, видит бог, виноват, беру слова обратно… он их взял для последующей передачи в лапы Гестапо… немецкую же овчарку, сами знате чью, Дуров поднатаскал бы на акты сношений с фигурантками последующих жен и дочерей, что способствовало свидетельским разоблачениям взятых врагов народа, а также для лучшего воздействия на подследственных эсерок, троцкисто-бухаринок и остального контингента женского пола.

А.В.Д. изнемогал от прежде незнакомого, совершенно невыразимого в словах смешанного чувства омерзения и любопытства, но не к содержанию допроса, а к личности допрашиваемой нелюди; вид Дребеденя был более чем жалок, но в глазах словно бы застыла тяжкая, звериная — поистине не человеческая — ненависть, удельный вес которой настолько превышал остальные чувства садиста и силу лицевых мышц, что она оттянула веки, щеки, изменила форму ноздрей, заставила набежать морщины и без того питекантропского лба на переносицу, но, вместе с тем, никак не могла изменить угодливенькую, а оттого еще более жалкую манеру ответов, не рассчитанных, вот что странно, на какое-либо снисхождение.

ШЛАГБАУМ. Что именно порекомендовали вы дрессировщику Дурову при посещении вами уголка его имени?

ДРЕБЕДЕНЬ. Посоветовал, выходит дело, в порядке взаимообмена опытом, поднатаскивать ускоренным методом данного дога, кличка Доди, с целью распознания последним запахов лица женского пола во время наличия у которой самого начала месячных, что доводило иного дрессированного животного до полового возбуждения, как известно, требующего быстрейшего удовлетворения… имелось в виду дальнейшее совершение такового акта совокупления с подследственной, либо с изолгавшейся свидетельницей, что и произошло в течение двух раз и оба раза присутствовали их, то есть женщин, подследственные бывало мужья и дальнейшие родственники, давшие подписку о неразглашении дознания и так далее, поскольку…

ШЛАГБАУМ. Съемка — стоп!.. слишком много «Д»… слишком много «Д» — меня это бесит, это коверкает мои нервы… они не железные — тебе это понятно, ублюдок?

ДРЕБЕДЕНЬ. Так точно!

ШЛАГБАУМ. Съемка!.. проще говоря, каков при этом был образ вашего поведения — раз, карлика и пидараса Ежова — два, а также всех присутствоваших при съемках заказного порнографического фильма — три?.. съемка, стоп!.. дайте стакан воды подонку — пусть выжлухтает!.. ох с каким наслаждением напоил бы ты ты меня, сволота ползучая, соляным раствором или сунул бы в глотку мою голодную пару кусков селедки без хлеба… так, Дерьмо ты неорганически поганое, а не человек, или не так?.. съемка, я сказал, стоп, предыдущее вырезать при монтаже!.. Анна Гургеновна, вы, надеюсь, держите свое искусство на высоте?.. десятиминутный перерыв!.. мы еще не в морге… сопроводить арестованного куда следует для оправки и переодевания — от него вновь разит калом и аммиаком!

Полумертвец, помалкивая и призакрыв глаза, — чтоб мир не видел его ненависти, чтоб она не видела ненавистный ей мир, — глотнул водицы; глотал он ее так, что А.В.Д. вновь испытал сочувствие не к личности двуногого человекозверя, утолявшего жажду на водопое, даже не к существу его животному, а к остаткам тепла самой жизни, «по долгу службы» доживавшей последние денечки, если не часы, в обреченном его теле, словно бы пытавшемся пригасить выпиваемой водицей еле тлевшие уголечки-угольки существования, слегка уже припорошенные налетом сероватого пепла; Дребеденя увели на оправку и умыванье.

«Страшна временами жизнь, поистине страшна, — подумал А.В.Д., — кое-какие чувства либо спокойно помирают в человеке, ожидающем смерти, либо, наоборот, — неистребимая ненависть жадно пожирает все остальные чувства, от чего естество жизни мучительно корчится… так корчит доходягу-дистрофика, пережравшего хлебушка, кашки с маслецом, щец густых с мослом хрящистым, с лакомыми кусками наспех проглоченного мясца… и тогда никаких уже чувств — ни прекрасных, ни уродливых — не остается в человеке, кроме ненависти, ненавидящей саму себя за, так сказать, несварение желудка и заворот змеевидных кишок».

Вернувшись переодетым во все трижды стиранное-перестиранне, Дребедень охотней и еще угодливей отвечал на вопросы внешне совершенно невозмутимого Шлагбаума.

А.В.Д. уже вроде бы привык к фразеологии ответов и реплик полуграмотного выдвиженца Дребеденя, но тут, изумился, обомлел: во что же, будь она проклята, бюрократия палачей превращает в сей подведомственной им геене нормальный, привычный, бытовой, исполненный самодостаточности и чувства собственного достоинства, превосходно упорядоченный культурой, гениями поэзии, прозы и драматургии, совершенно свободный, Божественный — как все остальные языки — русский язык… и вот сегодня он вынужден дышать не воздухом надмирных высот, а смрадом мертвословного абсурда, гнилостными испарениями адских низин тюрьмы — учреждения, не имеющего никаких аналогов ни в природе, ни у одного из живых существ, а исключительно у двуногих, — и, ко всему прочему, страдать от устных и письменных мук, бездушно доставляемых ему — Языку! — не просто малограмотными людьми, а человекоподобной нелюдью.

«Это же действительно ад… хочется оглохнуть, онеметь, здесь было бы жаль превратиться в рыкающего царя зверей, в скота мычащего, в лающего пса, в мышь пищащую, в шипящего змия… но все это мне поделом — поделом, засранцу грешному… я был политиком, я добровольно внес частичку своей личной воли в самоубийственное поведение сбесившейся горстки российских политиканов и интеллигентов — нет мне оправдания ни на этом, ни на том свете».