Настя Перова - Маленький полярный роман

© Настя Перова, 2021

ISBN 978-5-0053-8944-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вася сидела на берегу моря и вязала из оставленного отлива морские сети для не вернувшихся домой моряков. Под заунывную песню тянулся ее день. Она соткала из точеного песка, пенной каши и илистого прибоя подобия матросок, на крепкие ботинки пошли укрывавшие пробоины в песчаном ложе берега ракушки, а крики чаек заменяли голоса давно уже не зовущих по домам, к теплым рукам и волнующимся, заботливым глазам жен.

Вася кого-то ждала.

Вася метался по кровати. Его пылающая голова отмеряла секунды, подобно колеблющейся стрелке барометра: от бури к полнейшему штилю и обратно. Он бредил, и некому было прохладной рукой или смоченной в воде тряпичной салфеткой промокнуть его потный, блестящий лоб. Жар накатывал волнами, не отступая, удушливым приступом счастья спасая, укрывая от царящей за окнами зимы.

Обстановка комнаты чем-то напоминала специально обустроенную сцену. Здесь была кровать, выдающаяся, диктующая под себя пространство, массивная – вангоговская, стол и стул, скромно зажатые в углу. Несколько полок с книгами обступали скучные и без того стены. Целого мира мало, чтоб описать эту обстановку – простую, не поколебленную ни болезнью хозяина, ни вечностью зимы, – настолько банальна, предсказуема она была, – и в то же время дышала, горела человеческим теплом, заботой, вниманием. Все до мелочей говорило, рассказывало какую-то своеобразную историю: и детские обгрызанные карандаши, рассыпанные по полкам в слепом беспорядке начинающего художника, и трубка заправского морского волка, никогда не выходившего в открытое море, и атлас звездного неба, развратно раскрытый на самом интересном месте, раскиданные блокноты с причудливыми схемами, не до конца прикрытые ящики, сиротливо брошенная сумка – все выдавало момент, точку – приезда или отъезда. Казалось, хозяин был застигнут болезнью врасплох, нежданно слег, не думая оставлять болезнью свою дорогу и печально брошенную в одиночестве пачку недоеденного печенья.

Не покидало ощущение, что вещи в доме успели покрыться тонким налетом пыли и теперь терпеливо ждали: весны ли, выздоровления ли хозяина, которое так желанно было путать с долгожданным возвращением, как хотелось думать – из-за невозможности как-то повлиять на течение болезни.

А ветер усиливался. Вася затянула протяжную сырую песню, способную только ложиться на волны в тон порывам-налетчикам ветра да мерно, постепенно тонуть в глубинах. Сердце билось ровно, ничто не выдавало тоски, влекущего зова дальних странствий. Она чувствовала, что начинает рассыпаться. На этих чаек, на ошметки пены на берегу, ракушечные переливы в песке. Её больше не хватало на скопившуюся в сердце грусть. Обе словно начинали жизнь порознь, отдельно, еще перестукиваясь, но чувствуя каждая свой шаг, свой легкий ход, возможность переступить, перешагнуть, переиграть в этих странных шахматах, которые люд зовет внутренней жизнью, а жизнь считает простыми заморочками белизны ума, привыкшего к неге мелководья психоаналитических сессий.

Бред усиливался. Вася задыхался, мечась по койке. Жаждал воды, но не находил успокоения в соленом, обжигающе ледяном, прибывающем потоке нахлынувшего на него океана.

Она возилась с песком. Инстинктивно и рассеянно чертила на песке знаки. Следила за чайками, пропадающими в надвигающихся тучах, выслеживала дольние корабли.

Такой он и нашел ее.

Василий обрел Василису.

Утром проснуться было легко и спокойно. Но долго еще преследовал пляж, тяжелые серые волны и протяжные крики чаек долго преследовали: и быстрый, со стыдливо скрывающимся солнцем зимний день, и мягкий мерцающий снегом вечер, и протяжная, станцованная вселенской метелью ночь.

Маня совсем не думала о жизни. Жизнь ускользала сквозь пальцы песком, просыпалась ветром, сквозила из открытых – уже нараспашку дверей, неслась во весь опор людьми из белых занавешенных, расплавленных светом окон, а Маня ничего не замечала. Почему-то ей все казалось незначительным и мелким, наполненным пустотой до самых краев. И этих краев она больше не чувствовала, только парила в невесомости небытия.

Так продолжалось долго. Целая вечность проходила за один миг. Но и мига не было – Маня им не овладевала. Время стало неуловимым.

– Мстителем, – решила Маня и успокоенно встала с кровати в очередной раз.

Не лень разливалась по телу ледяными струями, не страх поджаривал на медленном огне, не голод тушил алмазными копьями. Бытие разменивалось на сдержанность и апатию. Маня почти не страдала: притупленность чувств заменяла отца и мать. Даже выть больше не хотелось.

– Конченый человек перестает играть, – решила Маня и умиротворенно осталась на месте вместо того, чтобы собираться в дорогу, куда звали новые пути, новые песни и долгожданные встречи.

Ей с детства не хватало ощущения других людей; жизнь, бьющую ключом, она находила в природе и тайных родниках сердца. Постепенно сливаясь с окружающим миром, она становилась разрозненными обрывками себя самой, не замечая изысканной потери дрожащих рук или умиротворенной нежности голоса. Человек, размениваясь на собственное бытие, терял все и переигрывал свою судьбу самым отчаянным образом, по капле предавая останки себя.

– Моя прелесть, – решила Маня и прогоркло улыбнулась.

Маня собиралась долго и упорно. Растерянные вещи не хотели попадаться под руку и растерянно жались по углам.

– В этом можно найти совершенство несовершенства, – решила Маня и улыбнулась уже виновато.

Но вот заветная, любимая, потертая от выбоин и вздохов по углам сумка была вконец полна милым сердцу хламом – и можно было бы идти, если бы путь не преграждал шкаф с одеждой. Конечно, он не стоял на дороге и не размахивал руками, но очень отчетливо и властно тормозил всяческое игнорирование себя незамысловатым, смахивающим на бесконечные, никогда не соприкасающиеся параллели уходом щелей.

Собираться было не сложно – теперь, когда из-под груды старых маек, заношенных джинсов и непременно неизбывно полосатых носков был выужен сожранный молью свитер. Такого подвоха со стороны верного шкафа Маня никак не ожидала – еще бы, ведь он пустил в свои недра вражеских налетчиков! – стала мяться сама, но, так как выбор оставался небольшим и дело стало за поисковой операцией, аккуратно вытянула из-под стопки белья почти неношеное, почти новое – почти свое – прямое шерстяное платье, делавшее похожей ее одновременно на девочку-сироту и бабку-белошвейку. По нему Маню всегда можно было опознать, чем мы, несомненно, и будем пользоваться в ходе нашей истории, однако, справедливый читатель, позволь мне не описывать подробности девичьего туалета: эти вздохи и прихорашивания у зеркала, помаду и почти детские цветные карандаши – штукатуров-мастеров, на которых в тот день у Мани не было никакого желания. Она шла в концертный зал. И шла одна.