Настя Перова - Маленький полярный роман

Она пела внутри. Она, собственно, и людей-то песнями считала. Каждый о чем-то своем говорит-бормочет, шепот ветер разносит, словам вторя. И о чем в головах листья-то опадают, одному Богу известно, старикам да детям малым. И вот стали петься-распеваться песни унылые, тягостные, света лишенные. Бродячими циркачами распадалась девочка, многоточиями на белом холсте бумаги томилась. От былых веселух не осталось следа, разве что алой брусникой по трясинам тоски, да черникой все по зарослям лесным. Крапивой топорщилась, словами себя жалила – жалела так, горемычная. Вышивкой-крестовиной дни отмечала, зачеркивать календари чтоб не приходилось. Постепенно и счет дням потеряла, в вертикаль бус – не восточных, буйных – они превратились, а в четки простые, пальцев шорохами обкатанные – возьми, один от другого не отличишь. Маялась, бедная, в игольное ушко нить своей жизни вдевая, и все не могла в одиночку, силенок, видать, не хватало. Братца родимого поминала, кликала, жизнь веселую до разделения великого мережками-варежками мерила.

Манька уже не ждала брата. Ее сердце не пело долгожданную встречу, ликование воссоединения, прелесть разлуки отравила ее члены, смутила сознание, рассказала сыромятной коже о неге одиночества вдвоем. И тогда к чему ждать, когда каждый миг наполнен другим человеком, родным, крепким, каждая секунда озарена его присутствием, каждый вдох приближает его к себе? Манька надежно схоронила брата в себе, так, чтобы никто никогда не нашел его в ней, никто никогда не увидел его глаза в ее, никто никогда не заметил безумия его рук в ее ладонях. Она тихо сходила с ума.

Портовый город дарил запах рыбы. Запахом обволакивал, тащил в море, сбивал с ног, волоча за собой на проезжую часть, отданную в распоряжение редких даже в центре машин. Брусчатка увлекала в нескончаемое, ежедневное путешествие, схожее с затянувшимся горным дождем, не месившим грязь, делавшую редкие тропы непроходимыми, но сбивавшим камни своей напористостью. Васька не вылезал из сбитых кроссовок: столько холмов и пристаней открылось перед ним, столько ветров дуло в лицо. Он изменился, не закалился, но стал отчужденней и краше.

– От себя самого, родимого, – бросила бы ветрам себя им дарившая Маня, но опять-таки, кто ее теперь спрашивал..?

Поспешный визгливый трамвай резко звонил по зазевавшимся и одиноким прохожим, предпочитавшим велосипед. «По ком звонит..?» – думал Васька, играя с ним в догонялки, заигрывая. Иногда он брал напрокат седой от пыли велосипед и отправлялся в озёрные края или на острова по узеньким мостам, нарушая все правила, опережая машины.

Жизнь текла мерно, и в этом эгоистичном одиночестве дни были смазаны жиром северных, глубоководных рыбин, промаслены лыжной смазкой, чтоб лучше катилось, да заговорены от глубоких горных впадин, от обвалов. Семья выветривалась, нищала в голове, – терпеливо, по насту лунному вышагивала лишь сестрёнка, отчетливо повторяя свои заговоры – на счастье непутёвому.

Когда-то давно, в детстве, гулял с бабушкой по заповедному лесу – в котором точно не было Винни Пуха или Пятачка, но водились лоси и волки, проживали ландыши, залетали журавли – мальчик ловил на себе взгляды солнца, зов деревьев, их напористый, влекущий и властный шепот. «Уходи с нами..!», – стонали они на ветру, и Вася чувствовал, что не уйти не может, и что поддается, что его несет, словно палый листок вместе с ветром, и поэтому бежать, бежать хотелось – как можно дальше, прочь, прочь, в тепло и знакомство материнских рук, в спокойствие карих глаз сестрёнки, в отчаяние скуки вечеров, лишь бы не лететь вот так, лишь бы не стонать, лишь бы не разрываться от держащих себя корней.

– Милый мой.

Теперь же явственен был зов гор. Властные, непоколебимые в своей уверенности, величественные в собственной правоте. Они даже не настаивали – просто были, – не заметить невозможно, еще бы – перекрыли горизонт, воткнулись в небо, подперли сизые облака. Ростом не вышел, головушку повесил, идешь, а как начнешь по валунам, мхом покрытым, лезть да кусты, по ручьям растущие, огибать, смущаться-то перестанешь. Горы подарили себя Васютке – и так молчаливому и упертому, – скалистую, нежную непреклонность. Товарищем верным себе стал, вчувствовался в небо другое, близко совсем летящее, перистое, на города сверху, с вершин мачтовых смотреть научился. Только вот с соседями не пошло. Чураться Васютка их стал. Одно ли дело горы, другое совсем – люди на пути.

Почему-то говорят, в сказках несчастливых концов не бывает. И валенки по весне цветут, и барышни под пение соловьев ото сна пробуждаются. Для Мани таким цветением сухого миндального дерева стали рисунки. Образы приходили по вечерам, в сумерках и настойчиво диктовали себя – попробуй, не запиши, не поймай – днем с огнем ведь не сыщешь. Краска заполняла трещины в расколотой душе, связывала спутанные в голове связи, потерянные смыслы. Маня предоставила себя своей мазне, отдавала себя на почти пустое, прозрачно-призрачное время. Вся жизнь свелась к этим глухим, подслеповатым вечерам, когда записывать увиденное, на душу наложенное предстояло.

Словно котёнок, кидалась она на жужжащую мошкару, облаком стоящую перед глазами. Так в ней рождались образы, всплывали из подсознания затонувшие корабли, обросшие ракушками, прогнившие, отданные в дар морю моряками, отчаявшимися бороться с бурей волн. Она рисовала, как жила – грудью бросалась, собой, не различая граней между телом и бумагой: когда осколки мелков становятся продолжением чумазых пальцев, начинается творчество. Там же оно и зачинает жизнь, как сердце, стучит разворошенным гранатом костяным, переливается, радугой кипит над взморьем.

Когда же вдохновения не было, ей стоило только безалаберно одеться и выбраться в джунгли улицы.

Она выплывала в вечер. Маня надевала любимые коралловые бусы и чувствовала себя золотой рыбкой на глубоком, грязном, илистом дне водоема. Рыба была упрямой и очень гордой, всплывая со дна, недовольно щурилась подслеповатыми глазами, не давая скидывать с себя камешки и приклеившиеся ракушки.

Всё в жизни казалось раем, всё мерцало, бережно окутывая – и смуглый, вечереющий свет, и кроны деревьев, и мягкий ветерок над рекой. Всё, казалось, вышло из одной раковины – из одной с Маней раковины, и, когда она раскрывалась, отдавалась навстречу ласково целующему доверчиво подставленное лицо ветру, его нежность не мог прервать ни один резко зазевавшийся прохожий. Маня матерела, как брат пропавший, выбирать безлюдные места стала, не до охоты ей за чужими взглядами было.

Она шла по набережной, ловила давно растаявшие льдины, слушала ледоход, уже прошедший, – и в душе ее звучала музыка – не небесная, но речная, потерянная и кличущая одновременно.