Настя Перова - Маленький полярный роман

Бабушка снегом выпадала в январе, ложилась на плечи, укрывала голову седыми волосами – такой он запомнил ее, – состоящую из перьев жемчужного древнего платка, ровесника самой бабушки. Ее уже не было с ними, и давным-давно не было, но мальчик каждую зиму вспоминал её теплоту домашней печки, растопленного сердца.

Дом – обжитый. Паутиной свисали связанные когда-то давно бабушкой носки по стенам, то тут, то там появлялись шапки-ушанки, в которых непременно попеременно брат с сестрой находили несомненно чужие залежи конфет. По стульям, разбросанным в шахматном порядке, сидели отражения солнечных зайчиков, скакавших по стенам и ловимых пыльными зеркалами.

В холодильнике было уютнее всего, уютнее даже, чем на висевшей над ним полке, уставленной банками и самоварами с вишневым, сливовым и апельсиновым вареньем: в нем плотно и прочно обосновался домовёнок. Так измышлял Васька плотными зимними вечерами, когда ему надоедало таскать за хилую косу Маньку. Словно зверёныши они возились по полу, находя и воплощая горки мечтаний, разлук и связей, старых сказок и больших надежд. Они были Дон Кихотом и верным Санчо Панса, Белоснежкой и всеми семью гномами сразу – сказочные принцы мало кого волнуют в наши дни, – половиной королевства и суровым Мерлином.

Дней было много, и дни тянулись вафельные, полные ожиданностей и мелочей, текущих на дно жизни, укрывающих шерстяным пледом, кутающих в заботливый, пропахнувший насквозь мамиными духами шарф. К чему были ссоры, зачем бегать, волчком вертеться за собственным хвостом, когда они были друг у друга – просто были – друг для друга, друг другом, скованные самыми свободными нитями странной любви, которая бывает только размякшей и глиняной, из которой слепить можно что угодно, но которая так зависит от мастерства созидающих ее рук.

И целого мира – неизведанного, томного в своей неге, зовущего в голубиные края и далекие дали им, казалось, не надо было – два голодных ума, два бьющихся сердца, две пары вороных глаз, алкающих своего отражения в сидящем напротив.

Они, казалось, не росли, не менялись, а уходили куда-то внутрь и вбок, попеременно меняясь ролями старшего и заботливого на младшего и зависимого, ревниво оберегая свою дружбу от посторонних глаз, так и оставаясь Васькой и Манькой для всех, прячась в именах, не позволяя себе роскошь быть названным по имени, будучи просто собой – без имени, возраста и лица.

В их жизни все было известно и все менялось с каждым днем, когда цветастые мечты складывались в очередные калейдоскопы. Праздновать дни рождения и новые года они не любили, всегда пропускали эти меченые дни календаря – лишь бы не калечить себя новыми зарубками. Как деревья росли, так и они – собирали кольца, летом укрывались листвой, а зимой – снегом, подставляя самих себя голодному ледяному ветру. В их жизни было все и не было ничего. Ее размеренный ритм не плясал джигу перед носом тетушки, не кружил вальс на глазах у матушки. Сами по себе, заколоченные домишки, слепые поводыри сами себе, они шли по жизни легко, не оставляя следов, не оставляя себя на ветках акаций, что росли по дороге домой.

В этом и был смысл: менялись отражения в их глазах, текли дни – непросеянной мукой в решето памяти, а они не сменялись, не изменялись – только открывали себя, чтобы закрыть очередную дверь своей жизни.

Отца не было. Мать бесперебойно ловила их на этом – отсутствие авторитета сказывалось на щенячьем восторге, с которым Маня велась на покрикивания, перепадавшие ей от братца, а он, в свою очередь, дивился тугим девичьим слезам, прощупывая нити своей власти над сестренкой.

Почему обрываются нити, связывающие людей друг с другом, самих с собой? На что идет их серебро? Почему ловцы снов перестают заботиться о том, чтобы по утру у детей алели щеки, а у девушек пухли губы? Теперь Маня засыпала, скрючившись, с ведьмой на груди, ловя свои вздохи, как счетных овец, просыпалась тяжело, с камнями в руках, с невыносимым ощущением потери – брата не было.

Он уехал. Пропал. Другой город – другая жизнь. Другой мир, другие люди. Не та вода, свет не тот.

Под боком бездной светился и отмерял затяжные секунды трепыхающийся комочек, брата искал, с сердцем танцующим и легким. Невесомой хотелось быть, перелетной – чтоб оторваться от себя да воспрянуть в небо голубое, уже не бездонное, а нависающее. До весны долго было, до безымянности своей – рукой замершей подать. Очами водить, брата искать – не было брата. Не было.

Весну Манька любила. Очень. Любила и все тут – за широту тающего снега, за свежую голубику небес, за орущих по ночам котов, гомон птиц, щебечущих, и занятых делом собак. В весне песня времен года чувствовалась особенно. Чуткие на ухо различали ее еще в середине февраля: начиналась она, конечно, со светлеющего неба, то тут, то там наряжающегося в веселую тельняшку облаков, постепенно спускающегося до альтов соперничающих за седую горбушку хлеба воробьев. Потом уже ко всеобщей симфонии подключатся тихие перекаты тающих пластов, укрывавших землю всю долгую зиму, для самых музыкальных – пушок разбухающих почек, а завершала басистыми перекатами майского грома, вконец будившего всех взъерошенных от авитаминоза и зимней спячки отставших путников ее дороги.

Маня любила весну. Каждый год своей недолгой жизни она готова была начать вести дневник, где размечала бы карту тончайших изменений, где ширь зрачков разменивалась на рожденное в фокусе объектива. И каждый раз было не до этого. Весна пьянила, отрывала от тяжелых комьев распухшей водянистой земли и дарила томность ночей, легкость ветра и энтузиазм вернувшихся с дальних берегов птиц. С этим-то энтузиазмом Маня и принималась устраивать свою жизнь. Открывались старые сундуки, отрывались бирки новых платьев, ботинки готовились к прыжкам через лужи – жизнь пела в ней, готовилась петь – как считал Вася. Наблюдательный и прозорливый, он давно заметил за сестрой эту способность к кипучей деятельности, которая вырождалась в полной готовности и наступающей красоте, счастью перелетному. Дикое это счастье – петь вместе с весной, не участвуя в хоре готовых к преумножению себя голосов. Мани и так было много – слишком много счастья на одного человека, счастья – для остальных, – чужого, для нее родного, своего, маленького, как она любила называть. Счастье росло, поднималось дрожжевым тестом в старой бабушкиной кадушке – на глазах – и делать нечего, собирай излишки, объедай края – чтоб не вываливалось – и что еще надо, к чему? Брат такого не понимал, не уважал распустительство, но поделать ничего не мог. Счастье – дар неземной, но наземный…

– Для кого и подземный, – глухо откликалась Маня, продолжая мучить свою жизнь рассеянным разбросом карт по столу, души по терновнику, солнца по темным углам виляющего хвостом весеннего сознания.