Настя Перова - Маленький полярный роман

В одну такую весну Вася и ушел из дому. Ушел и не вернулся.

Без координат, без точек пересечения жизнь расплескивается, вплетается в паутину чужих, бумагой желтеющих событий. Выключили свет, солнца лишили. Птицы умолкли, надвигался шторм. Полные паруса поникли, словно жизнь потерялась в смыслах борьбы и решила дрейфовать в самый неподходящий момент. Маня сникла. Маня потерялась, размазалась на плоскости, потеряв опоры, лишившись расшатанной колеи будней. Время остановилось для нее, разбежавшись институтом, новыми друзьями и очаровательной влюбленностью в бесконечные лабиринты города. Одиночество разъедало. Насилием било под дых, смеркалось в душе, лишая ее нотного стана. Где писать поблекшими красками, героизму через какие поля пробиваться, чтобы выбраться наружу, в вересковые пустоши человеческих отношений? Колебаний недостаточно, маятником быть – не ночи считать, а дни – хотя так под тающий лед зимней морозильной камеры, в которой было так уютно вдвоем, а стало подчас выть одиночной, снежной бабой покинутой – таять и тлеть, родимой, талыми ручьями петь, танцевать, Офелией к реке сбегая.

От сердца отлегло. Пустой травой пустынной – через три весны, когда мало чего оставалось, только не отобранные ветром семена гроздьями висеть продолжали, в душе томились – дела не начатые, вёсны не прожитые, недопетые. Маня сморщилась, скукожилась, потерялась в пространстве.

А весна новая-то будила, звала – девочку осеннюю, промозглую, нутряную. Солнце играло в волосах, дарило морщинки на звездном небе мерцающих снегов, веснушками красило зимнюю синь под глазами. Снова петь захотелось. Уже когда голуби под окном бормотать свои песни любовные стали, решилась Маня выйти, чужой музыки послушать, себя показать. Девочка-припевочка, соловьиные ночи, очи золотом, руки серебром.

– Душа червонная, – поправила бы Маня, если б услышала ход своих мыслей, что льдин, сколотых по реке. Рваные, когда-то коркой одной покрывавшие ходы подземные да воды неосознанные, – теперь жались тесно по одной проточной дороженьке, грязной от тающих снегов и проезжающих мимо машин, людей-торопыг, от собак топота.

Брататься с собой не хотелось, бороться за собственное единичное существование, отделенное от жизни ступенчатым порожком бездумной, трепещущей, в ушах лопочущей любви. Наивной до безумия оставаться хотелось, пирожком, в масле кипящим – и сгорать, сгорать, сгорать.

А люди вокруг недоумевали: девочка совсем, юная, молодая, к чему старушечьи увертки, мышьи расцветки. Жизни не знает, мучает себя только – на пустом месте из пустого в порожнее.

– Маковый цвет рожден.

Сны были тягучие, африканские, тянулись арабской вязью, не скрывая подтекстов, пробелов и символических аберраций, коим позавидовал бы сам Зигмунд. Девочка-нашивка, опускают в океан, синие очи застилает дымка, руки исполосованы – пополам, создание, соловьиный взгляд, непомерные речи, – зачем беречь? Раны бередит океан, несет нежно, в запруды ловит, морской нежити предлагает, руками зовущими, словно пеной играется.

Ночи и дни местами поменялись, сомнамбулой бродишь, только бананы на ветвях берез скудных северных не считаешь – лень, матушка русская, прочь гонит – от счетов до досужих домыслов до черна, тьма тьмущая. Так и жил. На севере-то тишь да гладь, божья благодать, благо горы к самому заливу спускались. По улицам бродил, канавами каналы кликал, – путался в словах, не отдавая отчета в безымянности своего происхождения, ведь где образа и подобия неизреченность, невыразимость, там и до затишья безобразного рукой подать, взгляд кинуть. Рыбой жил, рыбу ел, рыбой искушаем был – до друзей далеко. Братом ощущать себя перестал, чувства-то подостерлись, недоставало родных зрачков-то.

– «Зенки раскрой» некому говаривать, – отчертила бы Маня, да не было рядом, некому черту было подвести, слово человеческое найти, взгляд человечий, не чаячий, на человека-то кинуть некому.

Так и жил, не тужил. Острой бритвой по побережью, бережками ходил, все любовь свою заморскую, иноземную кликал. Чаял, скоро день тот грядет, люди от берегов своих бед, безмолвия рек отойдут, к теплу, не-гнету божественных очагов вернутся, так и жил, знать не ведал, что людей изводил. Двоих изводил – себя да сеструху, кровинушку свою, очи карие исполосовал, голубеть начали, от тоски да печали.

– Горюшко вселенское, тоска беспечальная, беспричинная, – намеком вскликнулась бы, через горы-океаны полей достучалась бы, в шепоте изошлась бы Манька, да не ведала, где Мекка ее, черед каких лесов ей восходом стать.

Летят, торопятся дни, снегом белым зовут, только тошно Васютке на свете белом-то. Счет не терял, счета не знал – весь день в один и стал, превратился в ветер пустынный – веет без остановки, жара лишает, песок на зубах скрадывает, неся. Гонит дни барханами по пустыне, а Васенька и не знает, что в ней он колючкой бездорожной пророс, осел давно, идти перестал. Снегом город топило, множеством переменных в голове оседая, кружили рои перед фонарями, обволакивая, утешение даря, – непрочтенной сказкой на ночь, подменяя сестрицыны россказни, итоги вечерние, утешения перед перевалами ночными, страшными.

– Отдохновения бы головушке, – сокрушалась сестрица-то, – да где его взять, где сыскать, в городнище чужом, в стане не вражьем, да не родненьком, солью морской пропитанном?

А она писала письма. Чтобы выплеснуть весь бред, остаточную желчь от недожаренных слов, невыговоренных. Козой по горам лазила, в небесах погоду ловила, чаек морских в небесах родных считала – в копилке гремели. Ношу свою нести кому тяжело? Ленивому только. А если ноша на двоих-то создана, да ушла половина за моря-океаны, из виду пропала, пропащая, перекатная..?

Розочка времен осыпалась, цвела. Так и Манька – для других цвела, манка-зелёнка, для себя – лепестки четью роняла. Сердцем пряталась, лицом наружу выворачиваясь, выставляясь.

Город тянулся неприкрытой девкой, давил на легкие, все звал, кликал протяжно, не давая остановиться, шаг замедлить. Гнал он Маньку – все дальше в свои сети затаскивал, закликал, свет обещая призывной, горький. Чем-то давило ее – словно кружевное пирожное, с жирным маслянистым кремом, от которого в детстве так тошнило, от вида одного, тут предлагали в знак гостеприимства, попробуй отказаться – обижаешь. Словно и бежать-то не от кого, да пора, время самое, солнце в зените. А в спасительной тени холодно.

– Наметки жизни, ошметки песен, дичь лесная, перелетная, – звала себя Маня, жизнь свою зовя.

Не получалось. То ли жить, то ли существовать. Дни шли круглые, безвольные, безымянные. Попробуй, уцепись – выкинет, щелчком по лбу оглушит, куда лезешь. Вот и не лезла. Дом, музыка, круговорот от здания к зданию, свободное перетекание по площадям и улицам, говор оборотный из подворотен. Печаль беспросветная, сны беспробудные таил в себе город, болотом жизнь таил.