Дидье Ковелер - Рыба - любовь

Мы вернулись на кухню, и Беатриса устроила мне экскурсию по дому. Она говорила: столовая, моя ванная, моя комната. Ее комната ломилась от мачете, там-тамов, индейских масок, сарбаканов [7] Стрелометательная трубка, применяемая для охоты индейцами тропических лесов Южной Америки. . По стенам — фотографии девственных лесов, птиц, змей, на дорожном сундуке из темного дерева — банка с формалином, а в ней дохлая рыбина.

— Мой папа, — сказала она, показав на банку.

Я вздрогнул.

— Не понял.

— Когда нашли затонувшую пирогу, в ней оказалась одна из тех пираний, которые растерзали его. Анита прислала ее мне. Это все, что у меня от него осталось.

Она взяла банку и поднесла ее к свету.

— У отца нет могилы, будто он жив. Знаешь, им я ничего не сказала. Анита мне пишет до востребования. Иногда я думаю, лучше бы бабушка знала, что он умер… Но рыбину я хочу сохранить…

Она поставила банку обратно, и пиранья задвигалась в формалине. Беатриса выглядела такой беспомощной, покорной. Она оглядела ржавые дротики, фотографии, книги об индейцах.

— Когда-нибудь я поеду туда, — сказала она детским дрожащим голоском.

Я прижал ее к себе, словно мои несостоявшиеся путешествия, мои мечты о дальних странах могли ей помочь. Она высвободилась из моих объятий и показала мне на карте, где путешествовал ее отец, это были земли яномами, тех самых индейцев, которые выбрали его своим вождем; потом прочертила пальцем маршрут его последней экспедиции — от реки Сиапа до реки Мавака. Он искал путь от одной реки к другой, о котором бразильцы так много писали в книгах, но в XVIII веке он был утерян. Его использовали сборщики сассапариля. Она сунула мне в руки яномами-французский словарь, подарок Аниты, составленный ее отцом и написанный от руки, по которому она выучила язык этого племени. Потом вытащила из ящика листок с тарифами на авиабилеты, иностранную валюту и список лекарств, необходимых в поездке.

— Видишь, дело было только за тобой, — сказала она.

— За мной?

Она закрыла глаза, нахмурилась.

— Я не поеду туда одна.

В дверь позвонили, она выскочила в коридор, сбежала по лестнице. Я спустился за ней.

— Переверните кассету, — вопила Астрид.

Беатриса знаком попросила меня открыть дверь и вернулась в гостиную переворачивать кассету. Я приоткрыл дверь. У порога стоял высокий сутулый бледный мужчина в черных очках, держа руки за спиной.

— Вы кто, мсье? — спросил я.

— Добрый день, мсье, — ответил он.

И замолчал. Появилась Беатриса.

— Это кто? — спросил у нее мужчина. — Террорист?

Он снял перчатки, пригладил рукой седеющие волосы и отдал мне свое пальто.

— Профессор Дрейфусс, урожденный Гиммлер, — отрекомендовался он. — А где Жанна?

— Сейчас выйдет, она еще не готова, — сказала Беатриса.

— Уж тридцать лет прошло, а она все не готова, — заметил он, оборачиваясь ко мне. — А чем нас сегодня потчуют?

— Бараниной, — ответила Беатриса.

— Звучит многообещающе.

Профессор прошел в столовую, сел на углу стола и вынул из кольца салфетку.

— Ба! — крикнула Беатриса. — Пришел профессор!

Ответа она не получила и побежала вверх по лестнице, перестав замечать меня. Прабабушка в гостиной опять начала диктовать в микрофон. Я тоже вошел в столовую, где профессор подсчитывал у себя на тарелке пилюли. У него было очень бледное лицо с впалыми щеками, все испещренное морщинами. Он знаком предложил мне сесть. Когда профессор поднял голову, я увидел, что двоюсь в стеклах его черных очков.

— Вы по уголовному? — спросил он.

— Не понял.

Он поставил локти на стол, подпер подбородок большими пальцами и стал внимательно разглядывать меня. Я счел нужным сообщить ему, что не сидел в тюрьме.

— Я так и подумал. Ведь у вас нет крапивницы.

Моя рука сама потянулась к лицу. Он отщипнул кусок хлеба и прибавил:

— Как правило, у них хроническая крапивница от малины, которую носит им Беатриса. Так вы откуда?

— Я… я друг.

— Баскетболист?

— Нет.

— Спали с ней?

Он сыпал вопросами, как автомат, спокойно и равнодушно. Мое молчание не смутило его.

— Вы же понимаете, я говорю как врач. Не так ли? Во всяком случае, если даже не спали, то собираетесь. Ну и прекрасно. Действуйте.

Он откупорил бутылку вина, стоявшую рядом с его прибором, и наполнил свой стакан.

— Вам не предлагаю, вино специально для меня. Для вас в графине, — уточнил он, махнув рукой.

Я потянулся к фаянсовому кувшинчику.

— Нет, нет, не в этом, в этом сироп из смолы для мадам Шулер.

Беатриса вернулась с Жанной, напудренной, с тщательно уложенными волосами. Я встал, здороваясь с ней. Мне она улыбнулась, а профессору протянула руку, он коснулся губами пальцев, потом обнюхал их.

— Чеснок?

Она покраснела и ответила, что положила в салат лишь чуть-чуть, для меня. Профессор повернулся ко мне, губы его растянулись в улыбке.

— Он милый, — одобрил он и поднял стакан, — за исполнение желаний!

— Я все! — раздался голос Астрид.

Беатриса бросилась в гостиную, чтобы выключить магнитофон, споткнулась о стул. Послышался скрип кресла, и на пороге, опираясь на две палки, появилась грузная старуха в бежевом платье, с такой же прической, как у дочери. Каждый шаг давался ей с трудом, и она постоянно чертыхалась из-за скользящих тапочек. Жанна и Беатриса помогли ей сесть.

— Ну-с, на чем же мы остановились? — осведомился профессор.

— Январь семнадцатого. Топчемся на месте. Через два месяца точно не кончу.

Профессор безнадежно махнул рукой и призвал меня в свидетели:

— Три года одна и та же песня!

Астрид скорчила жуткую гримасу и ударила кулаком по столу.

— Не хочу умирать, пока не закончу историю моей жизни!

Профессор уставился на нее, подняв брови высоко над очками и сжав губы. Потом отодвинулся вместе со стулом, достал из кармана бланк рецепта и принялся его заполнять.

— Так и быть, удвою вам дозу, больше ничем не могу помочь. Зажгите свет, ничего не видно!

Беатриса подала нам суп со спаржей. И ущипнула меня за плечо, проходя у меня за спиной.

— Моя болезнь неизлечимая, — сообщила Астрид дочери.

У Жанны покраснели глаза. Она кашлянула, намекая, что напротив сижу я. Тогда старуха повернулась ко мне и повторила:

— Моя болезнь неизлечимая.

Я смущенно кивнул.

— Неизлечимая, но вялотекущая, — буркнул профессор, склонившись над супом.

Мы молча принялись за еду. Столовая была маленькая, с одной стороны — платяной шкаф, с другой — стены сплошь увешаны фотографиями Беатрисы в золоченых рамках. Астрид разминала вилкой отварные желуди. Люстра отражалась у нас в тарелках.

— Он так и будет все время молчать? — поинтересовался профессор, поправляя черные очки.