Ольга Токарчук - Игра на разных барабанах: Рассказы

Я просидел, не сходя с места, весь следующий день и еще одну ночь. Без еды, парализованный ужасом. Только подползал к скалам, чтобы напиться, а потом опять впадал в оцепенение. Мысли постепенно исчезали. И пустота, медленно разливавшаяся в голове, была как пропитанная лекарством повязка. Диалоги, которые я про себя вел, застревали на первой же фразе, множились со скрипом. Я повторял, например: люблю тебя и никогда не перестану любить, но, в сущности, понятия не имел, к кому обращаюсь. Даже мысленно не искал адресата, однако, что удивительно, фраза эта упорядочивала пустоту во мне, создавала меня заново. Или же говорил: пожалуйста, пожалуйста — хотя ни о чем не просил, а, наоборот, будто на что-то хотел указать. Пожалуйста, вот оно: то или это; пожалуйста, здесь остров, а там вода. Пожалуйста, вот и я. Один. Это уже конец. Пожалуйста. Теперь я знал, чего бояться — что я сойду с ума. Что от одиночества, голода и страха потеряю разум и брошусь в открытое море.

Подробно, во всех мелочах, я вспоминал последние дни. Порт под дождем. Встречу с каким-то небритым мужчиной, сделавшим нам документы. Пачку банкнот, которую он взял грязными руками и без конца пересчитывал под столом. Вкус хлеба, политого оливковым маслом, — восхитительный после долгих голодных дней в пути. Якуб, взволнованный, оживленный, не умолкающий в темноте жалкой, кишащей клопами гостиницы. Как все будет, когда мы доберемся до солнечных безопасных берегов земли обетованной. Утренний выход в город, чтобы на оставшиеся деньги купить в дорогу еды. Старая гречанка, которая отдала нам задаром два плаща, почти одинаковых — песочного цвета поплин, остроконечные лацканы и большие эбонитовые пуговицы. Несколько дней ожидания в гостинице. Шахматы из бумажек, нарисованное карандашом на газете бело-черное поле. А потом мои мысли перескочили еще дальше в прошлое, и я оказался в моем любимом городе. Кафе, скользкая столешница, рюмка водки. Селедка в масле. Пончик, политый глазурью, которая похрустывает под зубами. Джем внутри, золотистая упругая корочка. Мама, какой я видел ее в последний раз, — склонившаяся над кухонным столом, и белое, мелко нарезанное тело луковицы. Мне пришлось вернуться со двора, потому что я забыл перчатки, и тогда мама, взволнованная, испуганная, велела мне на минутку присесть на стул — а то пути не будет. А потом — пустая разгромленная квартира, шелест занавесок, которые вздувались под ветром из разбитого окна, ласково прикасаясь к стене. Люблю тебя и никогда не перестану любить, опять повторял я мысленно, как бы обращаясь к маме, но вдруг увидел Лилю, ее спину в дверях, когда она уходила в последний вечер, и, кажется, говорил я эти слова ей, хотя точно знал, что она умерла. Рыдал, уткнувшись в песок. Песчинки прилипали к губам.

Заходило солнце; небо было чистое, сверкающее, как сталь, острое как бритва. Пугающе пустое. Я подтянулся на руках, чтобы опереться головой о камни. Глядел в самую середину неба. Пытался вообразить… нет, не чье-то конкретное присутствие, не кого-то, не Бога, но что-то большее, чем видел, какое-то необозримое пространство, бесконечность. Пробовал молиться: Господи, Отче наш, сказал я, но слова, слетевшие с губ, прозвучали как-то неестественно и вернулись ко мне, будто ударившись о стекло. Боже, повторил я еще раз, но мне показалось, что это слово я произнес на чужом языке. И смущение: ведь я обращаюсь к кому-то, кого нет. Пожалуйста, пожалуйста, я люблю тебя и никогда не перестану любить — после этой попытки мысли вернулись на прежний путь.

Сейчас, когда я вам это рассказываю, все выглядит не таким уж драматичным, правда? А ведь никогда, ни раньше, ни позднее, я не чувствовал себя — как бы это сказать? — заключенным, что ли. Ни на острове, ни в сплетении удивительных случайностей, ставших причиной того, что я жив, избежал смерти и застрял в жизни, как насекомое в капельке смолы. Нет: запертым в себе самом, словно это «я», казавшееся до сих пор абсолютно реальным, на мгновение предстало передо мной в истинном свете — как если бы внутри меня жил кто-то другой. Я был скорлупкой, шелухой, а где-то там, внутри, уже пробивалось наружу молодое, незрелое, покрытое пленочкой, еще не сформировавшееся существо, которое только еще должно состояться, если ему это вообще удастся. Не думали ли вы иногда, что наша жизнь — проверка возможности появления той сущности, которую мы сами себе создаем как свое настоящее «я». И что успех или поражение — смотря как мы сами оцениваем нашу жизнь — определяются тем, насколько мы позволяем этой новой сущности в нас появиться. Такое мною тогда владело чувство. Будто я вот-вот разорвусь и засохну. Застарелая болячка — вот кем я был.

Проснулся я в середине дня от голода. В маленьком заливчике мне удалось голыми руками поймать двух рыбок. Они бились, и я не знал, как их прикончить. Ударил несколько раз о камень, пока они не перестали шевелиться. Несколько минут я разглядывал их, чтобы убедиться, что они мертвы, а потом съел сырыми.

Хорошо я помню только эти первые дни, а точнее, часы. Когда я съел рыбок, время сдвинулось с места, и дни потекли один за другим, нанизываясь, точно бусины, на какую-то воздушную нить. Слились воедино. Будто, съев местную пищу, я смирился с ситуацией, в которой оказался. Согласился на жизнь, которую мне предложили в виде двух маленьких рыбок.

Постепенно дни становились длиннее, теплее. Сначала я передвигался только по пляжу, не осознавая, что суша может тянуться дальше. Быстро усвоил: если сложить из камней невысокий барьер, вода оставит мне какой-нибудь съедобный подарок — рыбок, крабов. Нашел в воде валуны, покрытые моллюсками, — когда я съел моллюска первый раз, меня вырвало, но потом я научился сдерживать этот дурацкий рефлекс, и студенистые тельца скользили беспрепятственно прямо в желудок и в конце концов стали моим любимым лакомством. Я бродил по пляжу и часто впадал в панику; хорошо помню, это было хуже всего — угроза шла не снаружи, а изнутри. Мною овладевал страх, что я схожу с ума, что уже не существует хорошо знакомых ситуаций, когда я в состоянии держать себя в руках. Тогда мои мысли пускались в галоп, и, чтобы успокоиться, приходилось повторять что-нибудь бессмысленное. Я даже пытался молиться, но потом чувствовал себя еще хуже. Отвращение — вот как можно это назвать. Я всегда был атеистом, хотя теперь это слово будто поблекло, погрустнело. Отче наш… — начинал я несколько раз стыдливым шепотом, но непослушный язык будто лишал всякого смысла неуверенно произносимые слова. В конце концов я оставил попытки. Так лучше. Если Бог действительно есть, что он может сказать в свое оправдание?

Я научился разжигать огонь с помощью уцелевших очков и жарил маленьких рыбок, а потом жадно съедал вместе с костями. И тогда испытывал минутную мальчишескую радость — все-таки я справляюсь! Невольно начал разговаривать сам с собой. Чувствовал себя Робинзоном, обращался к себе «Робинзон». И было уже неважно, кто он — тот, который говорит «Робинзон». Просто нас стало двое — один до катастрофы, а другой — после. Один из прошлого, другой из ближайшего будущего, которое с каждой минутой становится настоящим. Был тот, в плаще и шляпе, идущий по улице Жулкевского во Львове, и этот, здесь, полуголый, хромой. Мы говорили друг с другом, и таким образом сохранялась хоть какая-то видимость реальности.