Амир-Хосейн Фарди - Исмаил

Исмаил и тогда не стал с ним говорить, проигнорировав его беспокойство и его серьезный тон. После таких холодных встреч теперь идти к нему было неловко. Хотя в душе Исмаил относился к Али-Индусу по-доброму.

Шум автомобиля, свернувшего на их улицу, отвлек его от мыслей об Али-Индусе. Исмаил забеспокоился. Наверняка скоро машина остановится и у их дома, и раздастся звонок. И он торопливо начал отделять запрещенные книги от обычных. И все-таки, откладывая книги, не мог не перелистывать некоторые страницы, даже вырывал кое-что и складывал отдельно. После книг пришла очередь листовок. Они были рассованы там и сям. Потом взгляд его упал на письма от Сары, сложенные стопкой в порядке, по датам. Все тело его загорелось. Знакомый почерк. Он со страстью смотрел на эти письма. И опять ласковый голос, как давно уже не бывало, зазвучал в его ушах:

— Ты — кто?

И глаза цвета меда с беспокойством посмотрели на него. Вновь жгучий жар волной побежал по его жилам. Тело его воспламенилось, и наступило знакомое приятное состояние. Он обо всем забыл и отдался ветерку, который уносил его с собой в степи, полные маков и нарциссов. Он оторвал взгляд от начертания букв, дрожащих сейчас в его глазах, и посмотрел в единственное окно комнаты. По ту сторону холодного, в узорах мороза, стекла была черная, как смола, ночь — настолько черная, густая и тяжелая, словно она была такой с первых мгновений мироздания, и останется таковой до его последних мгновений.

Послышался звук шагов. Это вошла мать. Он оторвал взгляд от тьмы за окном.

— Чего ты не спишь, зачем это все разбросал по полу?

— Ничего особенного, просто хочу кое-что спрятать с глаз долой.

— Что-то случилось?

— Не то чтобы случилось, но хочу в укромное место убрать, могут появиться сложности.

— И куда же ты хочешь убрать?

— Не знаю, может быть, под лестницу? Топор ведь есть. Доски сниму, сложу туда и землей присыплю, тут ведь немного.

— Так ты что, прямо сейчас это хочешь делать?

— Да, неспокойно как-то. Прямо сейчас бы надо.

— Чем так корячиться, лучше их сложить в мусорный мешок, я бы вынесла на улицу, на помойку, поди докажи потом, чье это?

— Нет, жалко, и ведь это не навсегда, когда-нибудь это кончится, волей Аллаха!

— Когда оно там кончится, скорее мы помрем!

Он собрал вместе то, что следовало зарыть под лестницу. Письма отложил отдельно. Скатал лежащий под лестницей коврик. Мать тем временем принесла топор и вручила ему.

— Потихоньку ломай, чтобы соседи не услышали.

— Ясное дело.

Он уперся коленями в холодные плитки пола. Взяв топор, шепотом призвал Аллаха на помощь и ударил по доскам. Там все оказалось трухлявым. Посыпалась земля и штукатурка. Он посмотрел на мать:

— Как это держалось-то все, не пойму.

— Да сгнило уже все. Столько лет, как построили!

Мать вспомнила, с какими трудами строили этот дом. Все, что можно было продать, продали. Как они сами тогда говорили, из кожи вон вылезли. Отец бился изо всех сил, заканчивая стройку. Возвращался с работы домой как можно раньше, один вкалывал здесь за несколько человек, кирпичи, песок, цемент таскал, все оросил своим потом. Когда подвели дом под крышу, переехали сюда и уже здесь жили. Строение было глинобитное, электричества не было, воды не было. Четыре стены — единственная комната, обок ее — кухня и узкий, короткий коридор. Но для них это было — как рай: тишина и спокойствие. Мать говорила: «Что бы это ни было, это наше, собственное. Домовладельца над головой нет». Исмаил тогда едва пошел в школу, через несколько лет появился на свет Махбуб. И только их жизнь начала выходить на дорогу, как муж ее умер, и она осталась одна, и двое детей-сирот, и мир испытаний и трудностей. Мало-помалу родственники и знакомые отдалились от них, оставив ее одну. И всю тяжесть жизни она понесла на своих плечах. Она защищала святость домашнего очага. О ней говорили — бесстыжая, говорили — с плохим характером и несдержанная на язык, говорили — слабоумная, лучше с ней дел не иметь. Двери их дома закрылись, а людские рты открылись. Она осталась, как одинокое дерево в горах, выстаивающее против ветра и снега, и яростных бурь. Только Махин не оставляла их. Бывала у них бессменно. Все терпела, не предавала ее. Верность ее не знала предела. И это Махин, которая сама была несчастна и у которой собственный семейный очаг потух.

В то самое время чутье матери невероятно обострилось. Она нюхом чуяла опасность, как кони заранее чувствуют землетрясение, так и она. Вот и сейчас она услышала зловещие шаги беды в стуке топора по прогнившей стенке под лестницей: тук, тук, тук. Этот звук грохотал в ее сознании. Как сель, приближающийся из верховий гор. С детства, проведенного в деревне, она знала, что, живя на берегу горной реки, нельзя верить солнечной погоде и забывать о возможной атаке селя. Нужно посматривать на те облака, что вдали скопились на склоне горы. Потому что вполне возможно, что над головой твоей сияет солнце и небо чистое, а через несколько минут сверху донесется пугающий шум. Кони начнут ржать и бить копытами, и утки уведут свои выводки прочь от реки, и через мгновения темный поток, крутящаяся земля налетит сверху, и ты не успеешь взобраться на возвышенное место. Вот и сейчас она чувствовала приближение селя. Конь мотал гривой и бил копытом о землю, и испуганными глазами смотрел в верховья реки.

Тук, тук, тук: Исмаил ломал топором перегородку под лестницей. Тук, тук, тук; на лбу выступил пот. Тук, тук, тук; она слышала звук приближающегося селя. Тук, тук, тук; Исмаила уже не было с ней. Доски под лестницей были сняты. Там образовалась яма — размером с лисью нору. Тук, тук, тук; яма увеличилась и стала больше лисьей норы. Меньше могилы взрослого человека, может быть, размером с детскую могилу, однако Исмаил мог бы уже там поместиться, если бы лег на бок, прижав коленки к животу, спрятав обе руки между ног; невинно, как ребенок, как плод во чреве, как сам Исмаил, когда он еще был внутри нее, слабый и беззащитный. И теперь Исмаил был беззащитен. Тук, тук, тук; приближался шумящий сель. Он приближался, чтобы унести Исмаила. Она не знала, что делать. Она смотрела по сторонам. Увидела чайник на плите. Каждый вечер она думала о чае и ужине для Исмаила, который, по большей части, приходил поздно. Как сегодня, как сегодня, когда ужин остыл, а чай не шел в горло. Она включила плитку и поставила на нее чайник. Вскоре послышалось бурление воды в нем. Исмаил уже накрыл клеенкой дно ямы и торопливо складывал туда книги. Она налила и принесла ему стакан чая.

— Выпей стаканчик, ведь ты пить хочешь.

Он показал ей ладони обеих рук — грязные, и сказал:

— Некогда.

— Давай, выпей, я налила уже.

Она принесла пару кусочков сахара и положила их в рот Исмаила, вложила ему в руку стакан. Он, с выражением испуга и страха на лице, быстро выпил чай и вернул ей пустой стакан. Опять опустился коленями на плитку пола и продолжил торопливо укладывать книги. Потом заложил верх ямы обломками кирпича и замазал все это алебастром. Мать излишки земли и сор сложила в мешок и отнесла в угол двора, потом подмела пол, а Исмаил снова сложил под лестницей мешки риса, картошки, чечевицы и сухарей. Теперь за книги и листовки он был спокоен. Оставались письма, на них он теперь смотрел в задумчивости.