Сергей Мильшин - Атаман

Атаман повернулся к Камарину:

— Ты как, Станислав Юрьевич? Не против рыбалки?

Камарин заколебался:

— Так днем клев разве будет? Да еще и в такую погоду?

Михаил Гаркуша выставил вперед ладошки, отмеряя сантиметров тридцать воздуха.

— Больших шибко не обещаю, но вот таких, — он прицелился глазом и чуть уменьшил расстояние между ладошками, — карасей гарантирую.

Камарин усмехнулся.

— Ну, если только таких… то я не против.

Атаман пристукнул его по плечу.

— Вот и славно. Тогда давайте собираться. Журавлев, — он окликнул поднявшего голову участкового, — у вас долго еще?

— Да нет. Уже закончили.

— Мы не нужны больше?

— Нет. Все уже. — Он поднялся, собирая листки протокола в папку. Сотрудники службы наркоконтроля подняли вялого цыгана и повели в УАЗик.

— Петр, с нами на рыбалку поедешь? — Никита Егорович поднял подбородок.

Он пожал плечами:

— Отчего не поехать, можно.

— Тогда давайте все по машинам.

Казаки шумно двинулись в сторону дома Гаркуши.

По дороге Атаман обернулся к Самогону.

— А что, Зинаида больше продукт не гонит?

Николай задумался.

— А что-то я упустил этот момент. Надо заглянуть.

— Давай завтра.

— Хорошо.

Пока, не торопясь, рассаживались по «жигуленкам», Михаил Гаркуша вытащил из дома объемистую банку с опарышем и довольный встряхнул содержимое.

— Во. Жирные какие. Карась такие любит.

Вскоре три машины выстроились друг за другом и взяли курс на окраину станицы. На улице Мира кавалькада объехала припарковавшийся у обочины ЗИЛок с поднятой к столбу ЛЭП телескопической вышкой. Рабочий в желтой спецовке, привязанный страховочным ремнем к перилам люльки, вытащил из кармана куртки отвертку и проследил взглядом за удаляющимися машинами.

— Везет же людям, катаются себе. А тут ни выходных-ни проходных. — Он вздохнул и потянулся рукой с инструментом к фонарю, закрепленному на столбе. — И чего это вдруг начальство решило отремонтировать все фонари в станице? Да еще в такую погоду? Делать им что ли нечего?

В кишлак на высоком скалистом мысу, куда машина поднималась зигзагами добрых часа два, нас привезли на рассвете. Который уже по счету? Пятый? Или четвертый? Не могу вспомнить, сбился. Да какая уже разница? Наверное, так и будут возить, пока где-нибудь не окочуримся в очередной раз наглотавшись грязи и собственной крови. Пыль облаком клубилась за бортом, набивалась под брезентовый тент, укрывавший нас, забивала ноздри, так что дышать становилось нечем. Мы беспомощно вертели головами, пытаясь освободить нос от пылевых тампонов. Получалось не всегда. Ныли то ли сломанные, то ли треснувшие ребра — наших медицинских знаний не хватило, чтобы поставить более точный диагноз. Но дышалось больно и тяжело. По спине стекали грязные струйки пота. Сентябрьская жара ничем не уступает жаре июня или июля. Чуть прохладней стало лишь во второй половине ночи, когда машина забралась повыше в горы. Иногда я забывался, но ненадолго, голова стукалась на очередной кочке о металлический пол, и я мучительно долго просыпался. Женька по-моему не спал вообще.

В предыдущем кишлаке у многочисленной семьи какого-то важного «духа» мы месили ногами глину с соломой, а потом строили из высохших блоков дом для его родственника. Там Женьке, который вдруг взбрыкнул на хозяина — крепкого афганца лет сорока — Ахматулло, поднявшего на него палку, этот самый Ахматулло сломал руку. Той же палкой. Вот же неугомонная натура. Еще в одном кишлаке, где нас держали как диковинку, чтобы все окрестные жители могли приехать и полюбоваться на шурави, ему разбили голову. Одному презрительно поглядывавшему на нас подростку вздумалось плюнуть на Женьку. Друг, несмотря на связанные за спиной руки, подскочил и дал тому увесистого пинка. А я зацепил ногу рванувшегося на Женьку какого-то здорового «духа». Может, даже нечаянно. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы со стороны так показалось. Но, похоже, они все поняли неправильно. Что тут началось?! И мне досталось, правда, не так целенаправленно, как товарищу по синякам, но тоже неслабо. Почему-то при раздаче таких «подарков» меня никогда не забывают, хотя я, как правило, почти не принимаю участия в их зарабатывании. Ну, может быть, только самую малость. Признаться, я был бы совсем не против, чтобы как-нибудь упустили из вида, не вспомнили… Помнят, сволочи. Но больше всего достается Женьке. А как нас избили, когда из второго, по-моему, кишлака мы попытались сбежать! Расковыряли щепкой щель побольше на стыке старенькой подгнившей двери и косяка, и ей же по миллиметру отодвинули засов. Тогда нас еще не связывали. Успели добежать до первого поворота дороги. Нагнали на машинах, бросили в пыль. До сих пор страшно вспоминать… Два дня потом вообще подняться не могли. Думал все, сдохнем. Нет же, выжили. Зачем? После того побега мясо я жевать уже не смогу — нечем. Впрочем, нам его никто и не дает. Наш завтрак и ужин — кусок лепешки и кружка воды. О том, что в рационе человека важное место занимает еще и обед, здесь, вероятно, никогда не слышали. Впрочем, о чем это я? Тоже — Человека. Сомневаюсь, чтобы они нас за людей считали.

А ведь и тогда это Женька заметил, что дверь подгнившая. Потом-то мы поняли, что надо было не спешить, подождать до ночи. Нет, рванули днем. Как только дверь открылась, словно разум потеряли. Придурки! Да, с Женькой не соскучишься. И что удивительно, несмотря на то, что нам все время из-за него достается, я нисколечко на него не злюсь. Наверное, потому, что немного даже завидую. У самого духу не хватает на то чтобы сотворить что-то подобное, как, к примеру, в одном из кишлаков сделал Женька — взял и врезался головой в живот новому хозяину, когда тот попытался замахнуться на него ногой. Жаль руки были связаны, а то бы, может, что и получилось. Я тоже успел подскочить, но и только — сбили и… очнулся вечером. Вот такое оно сопротивление без надежды. Да, бессмысленное, но оно в нашем положении единственно возможное, наш единственный сигнал протеста, который мы, а точнее Женька подает им при первом же случае. Ну, а я уже поддерживаю в меру сил. Как получается. В нашей паре «я — Женька», я, несомненно, ведомый. Ну и ладно, за таким, как мой друг не стыдно, быть вторым. Эх, жаль нас ребята из роты разведки, где мы отслужили больше года, сейчас не видят. Если это не героизм, который, как известно, есть презренье к смерти, то тогда что это?

Презираю ли я смерть? Это вопрос сложный. Скорее, я отношусь к ней как смене дня и ночи. Она случиться в любом случае, ну а раз так, зачем об этом думать? Мне по нраву девиз русских офицеров еще царской армии: «Делай, что должен и будь, что будет».