П. Ёлкин - Тридцать пять родинок

Но главный ужас случился на следующий день. Покупая птицу, маманя оставила в зоомагазине наш телефон для того, чтобы, если вдруг объявится самочка той же породы, мы могли сговориться с ее хозяевами про совместных детей. Так вот, на следующий день, несмотря на выходной, нам позвонили откуда-то из СЭС и поинтересовались у мамани, все ли в порядке с нашим попугаем. «Видите ли, — аккуратно подбирала слова звонившая тетенька-эпидемиолог, — вся партия этих попугаев оказалась заражена какой-то легочной инфекцией, возможно опасной для людей. Мы вышлем за птицей машину, а клетку, в которой она сидела, лучше сжечь…» Узнав, что попугай умер уже вчера, а мальчик, который с ним играл, с температурой и кашлем лежит в постели, тетенька заметно испугалась и сказала, что высылает к нам еще и неотложку.

Ну что сказать… Следующая неделя оказалась для меня неприкольной. Сколько анализов мне пришлось сдать, я уж и не упомню, но меня истыкали иголками так, что я был примерно такого же иссиня-красного оттенка, как Капитан Флинт. Но я на попугая не сердился — ему, наверное, досталось похуже моего.

Но что самое удивительное — у мамани я опять оказался виноват во всем. Ее в инфекционный корпус не пускали, но она все равно каждый вечер приходила под окно палаты и кричала мне через стекло, что я нарочно кормил Капитана изо рта, чтобы заразиться той злой инфекцией у гадкой птицы! У меня оказалась всего лишь простуда, при чем тут бедный попугай?

Слушая доносящийся через стекло крик, лежа в температурном бреду, я понимал, как у мамани на глазах рушится ее собственная придуманная жизнь, ее собственная мечта — про то, как она хвастается мною своим подружкам: «Смотрите, каким прикольным фокусам я его научила! Ха-ха-ха!» — и подружки в ужасе отшатываются… Бич Божий, блин…

Но мне тогда было простительно так думать — у меня была температура под сорок и я бредил.

Недавно занесло меня на ВВЦ, прошелся там по павильонам, порадовался, поудивлялся.

Кроме всего прочего, порадовало меня огромное количество биноклей, которые там продаются. И ведь покупают же!

Зачем нужны такие мощные бинокли в городе?

Я так понимаю, у нас народ, кроме меня, конечно, не ходит в театры с двадцатикратными агрегатами и, наверное, не отслеживает миграции синичек.

Есть, конечно, охотники и до синичек, кто ж спорит.

Но мне-то понятно, что большинство горожан покупает бинокли не для наблюдения за звездным небом, а чтобы приглядываться к окнам напротив.

Я сам был таким, в двенадцать лет.

Этот двадцатикратный немецкий бинокль попал к нам случайно. Поскольку маманя работала в ОКСе секретного ракетного завода, был у нее один знакомец, даже, скорее, приятель, начальник отдела сбыта несекретного кирпичного завода, как сейчас помню — Георгий Борисович. На самом деле, конечно, не Георгий и не Борисович, было у него какое-то еврейское имя и еврейское отчество, но по тогдашним временам в паспорте было принято писать простые и понятные русские имена. И вот, сколько я его помню, Георгий Борисович с завидным постоянством уходил со своего кирпичного завода на посадку. То есть он как заведенный появлялся на воле, примерно с год работал начальником отдела сбыта кирпичей, потом его сажали за хозяйственные преступления года на два с конфискацией, он честно отсиживал свое, выходил, снова вставал на сбыт кирпичей и через годик опять садился года на два с конфискацией — только на моей памяти эти пертурбации происходили раз пять. И каждый раз перед посадкой он появлялся у нас дома и предлагал мамане купить по дружбе то, что было нажито за год неправедным путем, типа все равно ж конфискуют.

И вот в одно из таких появлений Георгий Борисович за какие-то совершенно смешные деньги втюхал мамане доставшийся ему неизвестно по какому бартеру двадцатикратный цейссовский полевой бинокль, эдакую огромную тяжеленную дуру, — понятно, что он в хозяйстве нам на фиг был не нужен, но уж больно понравилась цена. «Пусть будет, — махнула рукой маманя, отсчитала Георгию Борисовичу требуемую сумму и деловито чмокнула его на прощание в лысину. — Пока-пока!»

Пока маманя сортировала вновь приобретенные хрустальные вазы и серебряные ложки, я немедленно наложил лапу на толстенный кожаный чехол от немецкой оптики. Сам-то бинокль мне на фиг был не нужен, но вот чехо-о-ол… Он выглядел офигенно по-военному, причем именно по бундес-военному, тут ошибиться было невозможно. Такая солидная толстенная кожа, серьезная медная защелка — сюда легко поместятся все мои учебники — плюс еще какие-то кармашки по бокам — как раз для ручек, и широченный ремень чуть ли не в метр длиной. Я уже представлял, как с этим чехлом через плечо буду ходить в школу, и вообще, портфели — это ж для детей. Пусть теперь в школе кто-нибудь попробует налететь сзади и ударом сверху выбить у меня из расслабленных пальцев это чудо! Хрена теперь вам всем!

Я притащил чехол в нашу с сестрой комнату, уселся за стол, положил чехол перед собой и бережно погладил толстенный кожаный бок. Этот запах настоящей кожи — теперь он будет у меня на кончиках пальцев. Любовно прислушиваясь к суровому лязгу защелки, я раскрыл чехол, вытащил бинокль и начал нетерпеливо оглядываться по сторонам, выбирая, куда бы его побыстрее убрать. Свободное место на столе было занято чехлом, но в любом случае на виду эту бандуру оставлять было нельзя.

Стоило мамане заметить бинокль, лежащий где-нибудь на виду, она немедленно начала бы ныть, что я опять все разбрасываю, и вообще, почему такая вещь без чехла — да, кстати, а где чехол? — и все, тут сразу и наступил бы конец моему счастью.

Блин, куда бы пристроить эту штуку… Оглядывая комнату, я обеими руками едва-едва смог поднять к глазам окуляры. Какие-то смазанные зелено-коричневые пятна, ерунда какая-то, вообще же ничего не видно. Я повернулся к окну — те же расплывчатые пятна, только белые… Я оторвал от глаз окуляры и глянул, может, они грязные, как вымазанные восковым карандашом стекла в противогазе? Окуляры оказались чистые, только, судя по белым цифрам, фокус был вывернут на +10. Я выставил фокус на 0 и снова глянул через бинокль в окно…

Часа через два, перемыв все вазы и ложки, маманя заглянула в комнату:

— Ужинать пошли… А ты что, все еще за уроками сидишь?

— Да, задали много, — пролепетал я и постарался расправить плечи пошире. Услышав, как поворачивается ручка двери, я едва успел уронить бинокль на колени и теперь страшно боялся, что маманя подойдет проверить, какую это домашнюю работу я тут делаю, потому что на столе у меня, естественно, не лежало ни листочка. Но у мамани что-то там шкварчало на кухне, ей было не до меня.

— Свет зажги! — только и сказала она, закрывая дверь.