П. Ёлкин - Тридцать пять родинок

Я не смотрю мундиале; тот футбол, который я люблю, называется у нас американским, и другого мне не надо, спасибо.

Но каждый раз, когда я натыкаюсь взглядом на строчку в телепрограмме или вижу на экране бегающих за мячиком мужиков, я вспоминаю сопливое детство.

Тогда я смотрел и болел.

В школе у нас было почетно болеть за ЦСКА.

Хоккей — ну, тут даже равных никого не было. Если кто помнит — армейцы тогда были на голову выше разных прочих клубов, отрывались в чемпионате от всех очков на десять уже к середине сезона и достойно представляли великий советский спорт на международной клубной арене, пусть им всем всегда будет хорошо.

В футболе все было не так однозначно. «Динамо», то московское, то киевское, «Зенит» и «Спартак» периодически выходили в чемпионы, следить за первенствами Союза по футболу было даже интересно. Но у нас в школе как-то не принято было болеть по хоккею за одних, а по футболу за других, поэтому зимой и летом ребята у нас были одним цветом.

Я, уже в молодости переполненный бунтарским духом, гордо заявлял, что болею за спортклуб «Уралочка» — и точка.

Но когда в семьдесят седьмом, по-моему, году «Спартак» Москва вылетел из высшей лиги, я заболел за него со всей своей бунтарской дури.

Я храбро повязывал на переменах красно-белый шарф и в гордом одиночестве ходил по школьным коридорам, придумывая язвительные ответы на дразнилку про «мясо».

Однако при подавляющем преимуществе болельщиков ЦСКА мне требовалось что-то особенное, чтобы защитить честь своей команды-изгоя, и как-то раз я решился на нечто невиданное в нашей школе. Я решил пойти на футбол.

В нашей дурацкой школе такого не было никогда. То есть настолько рафинированны были наши ученички, что сама мысль идти на стадион уже казалась чем-то из ряда вон. Я живо представлял, как, словно невзначай, брошу в разговоре с кем-то из «коней», мол, «что вы вообще знаете про футбол, вы хоть на стадионе-то были?». Авторитет, как мой, так и моей любимой команды, должен был после этого немедленно взлететь на недосягаемую высоту.

Оставалось только на стадион попасть.

Для умного парня это была простая задачка. У нас во дворе из уст в уста передавались истории о красно-белых фанатах, которые ездят неизвестно куда целыми электричками, чтобы в далеких городах болеть за любимую команду и драться там с местными болельщиками. «Ага, — решил мудрый мальчик, — вас понял!»

Обмотавшись красно-белым шарфом до ушей, я каждый день ходил кататься в метро, надеясь встретить там спартаковских болельщиков, отправляющихся несметной толпой на какой-нибудь матч. Уважительные взгляды молодых ребят и настороженное отношение метровских тетенек укрепило меня в моем выборе окончательно.

И вот однажды мне повезло.

В один прекрасный день, уже на спуске с эскалатора, я разглядел далеко внизу троих ребят в красно-белых шапках и пустился изо всех ног бежать по ступенькам, боясь, что они успеют сесть в поезд и уехать до того, как я их догоню. Напрасно я волновался — ребята не торопились. Когда я добрался до платформы, эти трое спокойно сидели на лавочке возле остановки последнего вагона, явно кого-то поджидая.

С напускной уверенностью я приблизился к ним, и они встретили меня как родного, гордо протянули мне руки для пожатия. Сейчас мне трудно представить что-нибудь еще, от чего я бы почувствовал такое же ощущение причастности к чему-то большому и хорошему.

Мы сидели на лавочках еще минут двадцать, за это время нас, красно-белых, стало уже человек десять. Каждого вновь прибывшего спартача мы встречали со сдержанной гордостью, он был НАШ, и это не фигня какая-то…

Неожиданно все как-то вместе встали. Откуда мы заранее знали, что в следующем поезде едут еще фанаты, я понять не могу, но, когда напротив нас остановился вагон, ошибиться было нельзя — внутри уже толпилось человек тридцать спартаковцев, и они встретили нас радостным ревом. Те немногие пассажиры последнего вагона, которые не носили красно-белых шарфов и шапок, торопливо выскакивали из поезда.

Как только закрылись двери, грянули залихватские кричалки.

Через несколько остановок вагон был забит спартачами под самую завязку, но нам не было тесно. Немногие девчонки сидели на заботливо оберегаемых местах, все остальные развалились прямо на полу, друг у дружки на коленях, висели на поручнях, прыгали по вагону и орали, орали, орали кричалки про великую и самую любимую команду.

Как это можно сравнить с комсомолом? С пионерским лагерем? С каким-нибудь авиамодельным кружком? Да никак не сравнить…

Такого ощущения единства и братства я не вспомню. Мне уже было все равно, расскажу я что-нибудь одноклассникам или нет, смогут они меня понять или мне просто не удастся это объяснить. Все было не важно, кроме вот этого ощущения СЕЙЧАС.

Станция «Спортивная» была уже вся красно-белая, в обрамлении милицейских мундиров. По-моему, кроме фанатов и милиции там не было никого. Рев тысяч глоток стоял такой, что бурчащий громкоговоритель почти не было слышно. Толпа донесла меня до эскалатора, втащила на ступени. Вниз летели монеты, бумажки и бутылки.

Вырвавшись на улицу, мы маршировали среди рядов конной милиции, скандируя: «Раз-два-три, все легавые — козлы!» Я уже охрип, но знал, что орать смогу и час, и два, и сколько нужно. Я даже не представлял, с кем сейчас будет игра, но какая разница: ощущение силы было такое, что я не сомневался — «Спартак» сейчас порвет всех! Англию, Бразилию — что за ерунда, несите их сюда, будем рвать!

И тут сильные руки выдернули меня из толпы и протащили между конных милиционеров к стоящей неподалеку машине.

Единственное, что я смог выдавить из себя:

— За что, дяденька?

— Матом орал? Это *censored*ганство.

В фургоне собралось уже человек двадцать таких же, как я, вырванных из протекающего мимо людского потока. Здесь тоже встречали вновь прибывших рукопожатиями и смехом, но это были другие рукопожатия, иной смех. Кто-то дрожащим голосом объяснял всем, что тем, кому нет восемнадцати, ничего не будет, кто-то горько плакал в уголке. Дверь открылась, и к нам запихнули еще пару человек, впустив заодно глоток свежего воздуха. Какой-то парень неуверенно крикнул: «Мы тут задохнемся!» — но его голос потонул в реве проходящей мимо толпы.

— Блин, дышать нечем!

В крыше фургона был приоткрытый сантиметров на десять люк, и парочка самых высоких ребят, упершись в него плечом, выдавили его вверх, сорвав с петель, — воздуха прибавилось, в квадратную дыру стал попадать тусклый вечерний свет.

Через какое-то время машина завелась и, петляя, медленно повезла нас неизвестно куда.

— Ну что, может, сорвемся? — Кто-то из ребят высунул голову в люк и огляделся. — Тут лес кругом, не поймают…