Василий Дворцов - Каиново колено

Плотно разложившись товаром, по застеленным картоном и фанерой скамейкам, расставив его на складные лотки, или развернув приспособленные под прилавки и витрины этюдники и туристские седушки, знакомая-перезнакомая аудитория важно, несуетно и многозначительно кучковалась, деланно равнодушно перебрасываясь сквозь зубы ничего не объясняющими случайным или посторонним фразами, понтовались с нарочито скучными лицами, почти незаметными притопами и прихлопами разгоняя мороз. Хотя часам к десяти-одиннадцати этот проклятый морозец вовсю уже отгоняли и из-за запазух. Кто-то плоскими чекушками походной, а кто-то виски из серебряных фляжек. И к полудню лица теплели. И разговоры приобретали сердечность. Уважения и симпатии меж участниками многолетне тянущейся выставки-продажи собраний и коллекций никак не соотносились с тем, подъехал ли человек сюда на трамвае, или периодически через плечо брелком заводил стынущий за кустами джип. К двенадцати все, и всё решительней, активно прохаживались по рядам, искренне здороваясь, передавая приветы и выспрашивая о причинах чьего-то отсутствия. Любые новые лица провожались неотпускающими, но внешне прикрытыми, долгими и косыми взглядами: если это покупатель, то чего ищет и сколько даст? А если новый продавец, то чем и откуда? Однако больше, чем новые люди, пятачок будоражили новые вещи. Любое новьё, гордо и очень-очень неспешно выставляемое торжествующим хозяином, немедленно обступалось, обстоятельно рассматриваясь со всех сторон, проводилось через дебаты с определением истинной цены и удачности открытия. А потом, без выказывания явной зависти, посрамлённые чужим обладанием, понурые конкуренты расходились по сторонам и оттуда в полголоса более страстно обсуждали вещь и осуждали хозяина.

Мужской клуб с мужскими интересами. Холод, дождь, жара или государственные праздники не особо влияют на количество собирающихся в Роще. Чуть меньше, чуть больше. Это практически всё знакомые с пионерского возраста, приезжавшие сюда менять первые марки и значки, книги и пачки из-под импортных сигарет с хрущёвской оттепели. Знакомые, знакомые, знакомые лица, чаще с одними только именами, без фамилий. И без табели о рангах. Истинно мужской клуб с мужскими интересами. Обновление членства происходило медленно, как смена воды в аквариуме. Если кто-то вдруг исчезал, это означало либо подкаблучную, женитьбу, либо отъезд из города или же смерть. Перестройка внесла свои коррективы, теперь и здесь появлялись люди, способные собрать неплохую коллекцию года за два, за три, были бы деньги, желание и консультант. Но к таким новым русским, относились без восторга, не спеша переводить их из разряда клиентов, в ценителей.: здесь же не рынок. А настоящая коллекция, это жизнь.

Или настоящая жизнь коллекция?

Остекленевшие деревья недвижимы в мохнатой опушке инея, гигантскими шатрами старых тополей и берёз сияют матовым серебром на фоне бледно-эмалевой голубизны округлыми облачными вершинами, лишь редко-редко осыпаясь, то ли под не чувствуемым внизу ветерком, то ли под накопившейся собственной тяжестью. Иней длинными искрящимися лентами сеется вниз, откуда навстречу, через трёхметровые отвалы сугробов, обнажённые сильные ветви ранеток и сирени упорно тянутся в небо, бережно покачивая над головой, словно затаившихся в засаде зверей, плотные снежные комья. На дорожках, прямо на плечи спархивают такие в эту пору доверчивые синицы, а рядом оседает лёгкая ольховая шелуха с пиршества залётных красавцев свиристелей. В тени сиреневый на контрасте с солнцем холод пронзительно скрипит под каждым шагом. Сергей, пока допрыгал на костылях от остановки, промёрз до крупной тряски. Осторожно подошёл к крайнему.

— Медали не покупаешь?

Мужичок постарался не услышать вопроса. Смотрел поверх, постукивал валенками… На лбу было написано: вот, бомж украл и пропивает. За пузырь отдаст, если правильно помурыжить. Ну-ну, это даже стоило посмотреть, как он старательно тянул, как равнодушничал, надеясь на дополнительный барыш. И Сергей помолчал, типа, пусть и тот тоже созреет. Ждать-то можно. Только мутило. И одежонка тоже подводила.

— Так покупаешь?

— Палёные нет.

Врал, падла, всё брал. Не своё же он наследное разложил. Сколько тут блестело чьего-то позорного горя: отцы и деды бились, бабы и матери на себе пахали. И вот их кровь и пот здесь на деньги оценивались. Да ещё так омерзительно дёшево. И в чём тут проклятый высший смысл?

— А если с удостоверением и в присутствии награждённого?

— Пошёл ты на фиг. Топай!

Сергей раскрыл подрагивающую на ладони коробочку, вытянул вслед за медалью складную картонку удостоверения. Толкнул к самой его наглой роже:

— Дочь болеет. На дорогу денег нет. Я же воевал, ранен за нашу с тобой Родину. Смотри: Розов Сергей Владимирович. Это я.

Слипшиеся вокруг рта ледяной толстой коростой усы и бородка мешали отчётливо произносить слова. Глаза в глаза. И вдруг самому не поверилось, что этот награждённый Розов имел к нему какое-то отношение.

— Стольник.

— Ты чего, мужик, совсем оборзел? Я же жизнью рисковал!

— А пофиг. На кой кому сейчас твоя жизнь?

— Это же война была! Дай хоть пятьсот.

— Считай: сто пятьдесят. И вали.

Это же была война. И, вертушка, шла на бреющем, буквально ныряя по-над расплавленными холмами, она всё надвигалась и надвигалась сладкой смесью мурлыкающего рокота и свиста. Она тогда искала и нашла его…

…Эх, Катя, Катенька. Прости, прости, доченька. Ничего, ничего-то тебе от отца не осталось. Э-эх, блин! Сергея на повороте сильно качнуло, и он завалился грудью на снежный бархан. Скрутившийся вокруг воздух уплотнился в какую-то бледно полосатую трубу, и его с нарастающим ускорением понесло в возносящую неизвестность. Куда это?.. Куда?.. Зачем?.. Нет, не надо. Вот, если взять под язык льдинку, она действует так же, как валидол…

Прости, доченька… Тут, где-то совсем рядом должна была стоять стекляшка… Давным-давно они студентами-пересмешниками забегали в неё пропустить по мутной двухсоточке разливного азербайджанского портвейна. Где-то совсем уже рядом… От неожиданно выглянувшего солнца снег засиял ослепительными сварочными разводами, сверху, снизу и со всех сторон резанув по глазам нетерпимой болью. Низко склонив голову и щурясь до елеразличимости контуров, Сергей из последних сил отталкивал костылями из-под себя короткую фиолетовую тень. Где-то совсем уже рядом. Такой ребристый, бетонно-витринный пентагон. Они ещё покупали в нём из-под прилавка. Союз-Аполлон, по полтиннику за пачку. Какие ж это были деньги! Но понт всегда дорого стоил. Эх, Катя, Катенька. Прости доченька, прости, героя.

Прямо над ним басовито раскатисто бомнуло. Потом ещё, ещё, и вдруг разом раззвенелось на разные голоса. Разогнувшись, Сергей разлепил веки и обомлел: прямо перед ним за прозрачным, узорно металлическим забором стояла церковь. Такой вот серо-розовый храм, штукатуренными под шубу, стенами повторявший периметр былого кафе. Только крышу синюю подняли, с играющим на солнце чешуйками куполком-луковкой по центру. И добавили невысокую квадратную колоколенку. С которой и раскатывалось по парку на разные голоса. По парку? Ну, да, наверняка до революции на этом месте было кладбище. А потом, как полагается, танцы и гуляния. И массовые зрелища. Кстати, где-то когда-то он слышал, что на сербском зрелище, это позорище…