Кайли Фицпатрик - Гобелен

— Кому продавать? — спросила Мадлен, воспользовавшись откровенностью Маргарет.

— Разумеется, покупателю! Мы продали ему мебель и картины, но книгу нам трогать запрещено. Она особенная.

— Хватит, Маргарет, — рявкнула Мэри и сурово посмотрела на Мадлен. — Наша мать — она была сестрой твоей бабушки — заставила нас пообещать, что мы будем ее беречь, вот и все. Мне кажется, она находится здесь (Мэри махнула рукой в сторону дома у себя за спиной) с шестнадцатого века… или около того. Мы не стали бы ее переводить, если бы Лидия не предложила это сделать.

Мэри снова посмотрела на часы, и у Мадлен сложилось впечатление, что она говорит не всю правду. Но, опасаясь, что приближается время чая, она решила не задавать больше вопросов. Это был единственный шанс сбежать.

— Мне нужно идти, иначе я опоздаю на паром, — быстро проговорила она.

— Но ты не рассказала про перевод! — с негодованием заявила Мэри.

— А мне нечего рассказывать… в самом деле, я пока не нашла ничего интересного. Может быть, мне стоит перевести побольше, а потом мы поговорим.

Мэри метнула в нее взгляд, но, похоже, приняла ее слова.

— Хорошо. Ты найдешь дорогу назад. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Конечно. До свидания.

— До свидания, — дружно ответили сестры и тут же вернулись к охоте на савойский картофель.

Но, прежде чем войти в дом, Мадлен напряглась, услышав писклявый голос Маргарет, которая звала ее. Она остановилась, не оборачиваясь.

— Помни, Мадлен, — это тайна!

Маргарет захихикала, а Мэри принялась ее отчитывать.

Проходя через мрачную кухню, Мадлен остановилась, чтобы рассмотреть этикетки на стоявших в ряд на скамейке маленьких зеленых бутылках. Они были розовыми с зеленой надписью и изображением розовощекой девушки с цветками яблони в волосах. «Яблочное бренди „Садовница“», — прочитала она, улыбнулась и покачала головой. Вот и объяснение содержимому деревянных бочонков, а также словам Луи о том, где находятся сестры. В сарае они, наверное, его очищают.

Когда Мадлен закрыла за собой дверь квартиры в Кане, солнце уже село. Сумку она бросила на пол у входа, но продолжала прижимать к груди рюкзак, наслаждаясь тем, что после непрерывного движения парома и машины вновь оказалась на твердой земле.

Спустя несколько секунд она отнесла рюкзак, в котором лежала шкатулка с дневником, в комнату и аккуратно положила на диван. Она ощущала его присутствие в течение всего путешествия — особенно проезжая через контрольно-пропускной пункт Дувра. Стук в окно, когда она ждала своей очереди, чтобы заехать на паром, заставил ее вздрогнуть — и в голове прозвенел предупреждающий сигнал. Бойкий молодой таможенник ждал, когда она опустит стекло, поэтому она заставила себя улыбнуться и открыла его ровно настолько, чтобы с ним поговорить.

— Паспорт и билет, пожалуйста. Вы ведь не провозите через канал ничего недозволенного, мадам?

Разумеется, он не мог ничего знать, просто она стала жертвой паранойи. Улыбка Мадлен превратилась в подобие гримасы. Она не осмелилась произнести ни слова, поэтому просто покачала головой. Возле пассажирского сиденья на полу лежал рюкзак, который, как ей казалось, отчаянно сигналил, сообщая, что Мадлен — контрабандистка, перевозящая антиквариат. Молодой человек мельком оглядел внутренность машины, со скучающим видом проверил документы и махнул рукой, чтобы она проезжала. Оставшаяся дорога домой прошла без приключений, только показалась Мадлен невероятно длинной.

Некоторое время она стояла, нерешительно глядя на рюкзак. Было уже довольно поздно. Завтра воскресенье — единственный свободный день между ее возвращением домой и выходом на работу в понедельник. Если она займется переводом, то снова просидит до утра. Мадлен понимала, что должна взять себя в руки.

Она села на диван и закурила. Ее мысли тут же унеслись в тот день и час, когда она сидела здесь, зачарованная аметистовым сиянием лампы, падающим на муслиновые занавески, — как много всего произошло с тех пор.

Теперь все изменилось. Она наполовину сирота. Но Мадлен никогда не была близка с Жаном так, как с Лидией, особенно после их развода. Однако в самое ближайшее время ей придется позвонить ему и съездить в Париж. Она написала отцу, сообщив о смерти Лидии, и послала уведомление о похоронах. Мадлен знала, что он предпочитает именно такой способ связи. Жан, как правило, игнорировал телефон, и общение отца с дочерью происходило через автоответчик, если не считать редких случаев, когда Мадлен его навещала. После развода, случившегося десять лет назад, Жан и Лидия практически не поддерживали отношений друг с другом. Однако смерть человека, с которым когда-то был близок и вместе растил ребенка, наверняка должна затронуть душевные струны отца.

Мадлен добавила «позвонить в Париж» к списку дел, назначенных на воскресенье, помимо звонков Питеру и Розе. Потом решила, что ей необходимо поспать, если она хочет провести следующий день с пользой. Но сперва нужно было решить, куда спрятать дневник.

Она принялась осматривать кабинет в надежде, что ее посетит озарение. Работы второкурсников по-прежнему лежали на столе, рядом стоял бокал с остатками красного вина, которое она пила… как же много времени прошло с тех пор! Мадлен поднесла бокал к носу и подумала, что это была последняя ночь Лидии на земле. Вино высохло и не имело запаха.

Она положила рюкзак на вращающийся стул из массивного хрома и потрескавшейся черной кожи. Когда-то он принадлежал Жану. Ее отец собирался убрать стул на чердак. Мадлен возмутилась, заявив, что это настоящая классика, и, если он не в состоянии его оценить, значит, стул должен принадлежать ей. Жан был счастлив, когда она засунула его на заднее сиденье «пежо» и увезла. Иногда, глядя на него, она вспоминала отца, каким он был в те далекие времена, — сидит за огромным письменным столом и печатает работы по творчеству Данте и Галилея. Детский ум Мадлен завораживали интеллектуальные занятия родителей. В пять-шесть лет она еще не понимала миров, которые исследовали Жан и Лидия, но уже тогда ее пленяла их загадочность.

Мадлен достала из рюкзака драгоценный сверток и развернула изысканную шаль, решив, что надо завернуть шкатулку во что-нибудь другое — шаль была слишком тонкой и красивой. Рисунок, вышитый по краю шелковистой шерсти, вне всякого сомнения, родился из викторианской любви к восточной экзотике и представлял собой изысканно изогнутый серебристый стебель какого-то растения, усыпанный золотыми ягодами. Он ослепительно сиял на фоне кроваво-красной ткани.

Мадлен осторожно повесила его на спинку стула и положила на стол шкатулку, которая манила ее, словно ящик Пандоры.