Михаил Петров - Земной лимб

Начальник партии Григорьев сидел на парте, когда мы переступили порог распахнутой двери единственного класса начальной школы лесоучастка. Стол учителя был аккуратно прикрыт газетой.

— Прибыл, — полувопросительно сказал он, глядя на Плюснина.

— Здравствуй! — Иринарх Васильевич сбросил рюкзак на пол.

— Познакомься… Наш новый работник, лесотехнический закончил.

— Ну, ну, — Григорьев легко спрыгнул с парты.

Рука у него оказалась крепкая, ладонь широкая, шершавая. Я представился и добавил:

— В ваше распоряжение.

— Ну-ну! Ешьте и пойдем в кино.

Григорьев сдернул со стола газету. Там была недоеденная жареная картошка, хлеб и килька в томате. Пустая консервная банка торчала тут же. Нам есть не хотелось, но для приличия мы все же покопались в тарелках.

Я пыжился и старался показать себя человеком бывалым, грамотным. Когда Григорьев сообщил, что поверки инструмента он уже сделал, ожидая нас, я, выбирая кильку покрупнее, поправил его, сказав: «проверки». Сам же инструмент: нивелир, теодолит — назвал приборами. Георгий Алексеевич ничего тогда не сказал, только чуть дрогнули его узенькие «чаплинские» усики. А после кино он буднично объявил:

— Завтра поведем пикетаж: Плюснин — нивелировку, я продолжу трассирование. Подъем в шесть.

Разбудил меня Иринарх Васильевич.

— Сходи за водой, — попросил он.

Возле крыльца Григорьев делал гимнастику.

— Привет! — сказал я.

Он салютнул рукой, не прерывая приседаний. Был он хорошо сложен, с развитыми мышцами. На крепкой шее прочно сидела красивая голова.

Я достал из колодца студеной воды, испил до ломоты в зубах и оглянулся. Поселок уже проснулся: курились над крышами серенькие дымки. В холодноватом воздухе отдавало свежестью и ароматом трав. Неизъяснимо радостное ощущение моего присутствия в этом мире проникло в каждую клеточку, вселило бодрящую уверенность.

Когда я вернулся, Плюснин уже успел приготовить глазунью, вскипятил чайник, поставил на стол вчерашнюю кильку и тоненькими пластиками нарезал хлеб.

После завтрака к нам подошли рабочие, направленные с лесоучастка. Двух женщин Григорьев определил к Плюснину на нивелировку: работа реечника считается легкой. Мне он выделил двух молодых парней, а с тремя постарше ушел сам. Вместо инструктажа сунул мне книжицу величиной в ладонь и толщиной в спичку: «Памятка пикетажисту». Смутное понятие о пикетаже я, конечно, имел, но теодолит внушал мне опасение.

Забив нулевой пикет, начальный репер был уже сделан начальником партии, мы размотали стЬльную двадцатиметровую ленту. Я объяснил ребятам, как работать со шпильками. Рабочие неплохо орудовали топорами. Один тесал сторожки, другой точки. То и другое полагается забивать через каждые сто метров, да еще на изломах профиля. Мы шли бойко… до первого поворота. В институте у нас была практика по геодезии, но работу с теодолитом я знал только в общих чертах. И теперь теодолит меня не слушался. Я замерил угол поворота трассы при правом круге, потом при левом, результаты должны были совпадать. Ничего близкого. Я повторил замеры. Снова не получилось. Ребята в ожидании выкурили уже десяток сигарет. Я «понял, что геодезии не знаю.

Я лег на траву рядом с ребятами и честно признался:

— Не получается.

— А нам не к спеху, — сказал тот, что выглядел постарше, — мы не сдельщики, мы поденщики. Работал не работал — день провел, пять рублей гони, и без вычетов.

Остервенело я принялся изучать памятку, данную мне Григорьевым. Но приемов работ с теодолитом там не было. Тогда я стал напрягать память, пытаясь вытащить из ее тайников последовательность операций при работе с инструментом. Но цепь где-то была разорвана.

Нивелировщик идет следом за пикетажистом, такова технология, и зачастую наступает ему на пятки. Иринарх Васильевич опустился рядом со мной.

— Перекур или…

— Или, — сказал я.

Он не спеша загасил сигарету и пошел к установленному теодолиту. Я встал рядом. Второй паренек, помоложе, подошел тоже.

— Смотри и запоминай, — сказал мне Плюснин.

Неторопливо, подчеркнуто последовательно он замерил угол. Ошибка в измерении при обоих кругах была допустима. На миг мне показалось, что инструмент не кучка пригнанных друг к другу железных деталей, а живой организм. Умный и добрый, если с ним обращаться правильно.

— Понял?

— Не знаю.

— Давай сам, — и сбил лимб.

Я повторил все действия моего наставника. Просчитал отсчеты и чуть не запрыгал от радости. Значение угла было то же, что и у Иринарха Васильевича.

— Ну, топайте, — сказал Плюснин. И мы пошли.

Этот предметный урок внушил мне уважение к геодезии, как к науке практической. Тут было над чем поразмыслить.

Мы работали весь день. Теодолит был послушен. С этого дня он стал моим любимым инструментом и никогда меня не подводил.

— А быстро вы его оседлали, — сказал паренек, наблюдая мои манипуляции по замеру угла очередного поворота трассы.

— Давай научу! — предложил я.

Парню было интересно, и он быстро схватывал, повторяя за мной: «Верньеры… Лимб… Алидата…» Но мне это было нужнее, чем ему. Еще в институте я знал, что если что-то кому-то объясняешь, то и сам понимаешь глубже.

Домой мы вернулись в сумерках. Всю обратную дорогу тот, что постарше, ворчал: «Хитер ваш начальник, поденщину подсунул, а мы и клюнули. С утренней зорьки до заката вкалывать, это же четырнадцать часов — две смены, по трешке за смену не выходит. Нет, может, вы там энтузиасты, романтики, а мне такая романтика ни к чему». Больше он не появлялся.

Поздно вечером, проверяя мои записи в полевом журнале, Григорьев взглянул на Плюснина:

— Помог?

— Было маленько, — сознался Иринарх Васильевич.

Григорьев был прирожденный геодезист, как прирожденным бывает хороший хирург. Много раз я любовался его работой. Он как-то одним броском ставил теодолит над точкой — вершиной угла. Причем треножник у него раскрывался враз, И уровни инструмента почти сразу оказывались на середине, оставалось только их уравновесить…

Сегодня воскресенье. И хотя у нас, полевиков, никаких выходных нет, в поле мы идти не можем, нет рабочих, отдыхают. Григорьев берет мерную ленту и зовет меня:

— Пойдем потренируемся.

Я следую за ним.

— Сколько метров будет до клуба? — спрашивает Григорьев. Я прикидываю.

— Метров семьдесят.

— Пятьдесят девять. Держи.

Я беру конец ленты, и мы замеряем расстояние. Лицо у Георгия Алексеевича серьезное, сосредоточенное, словно мы делаем очень ответственную работу.

— Пятьдесят девять метров восемьдесят сантиметров! — восторженно объявляю я. Но начальник партии недоволен.