Исаак Башевис-Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея

О том, что творилось в Белостоке с тридцать девятого по сорок первый, можно написать целые тома. На какое-то короткое время власть и вправду перешла к варшавским сталинистам. Они даже создали собственные органы НКВД и начали чистку еврейских изданий и травлю еврейских писателей. Некий молодой человек, марксистский литературный критик из Варшавы, зарекомендовал себя выдающимся сцециалистом в деле обнаружения следов контрреволюции, фашизма, правоуклонизма, левоуклоиизма и троцкизма в стихах, рассказах и пьесах. Кто-то сочинил стихотворение про весну, и этот критик доказал, что за такими, казалось бы, невинными словами, как «цветы» и «бабочки», скрываются намеки на Муссолини, Леона Блюма, Троцкого и Нормана Томаса. Птицы, оказывается, были не просто птицами, а бандами Махно и Деникина; а цветы — символизировали казненных контрреволюционеров Рыкова, Каменева и Зиновьева. Бенце был одним из судей! Очень скоро сталинисты стали доносить друг на друга советским властям. Все это продолжалось до июня сорок первого года, когда в Белосток вошли нацисты и тем, кто еще оставался в живых, пришлось спешно уносить ноги.

— А что стало с Бенце? — спросил я. — Он жив?

— Жив? Да вы что? Из этих людей в живых никого не осталось. Их всех ликвидировали, кого раньше, кого позже. В сорок первом мне посчастливилось сбежать в Шанхай, и уже там кто-то мне рассказал, что, когда Бенце в конце концов добрался до Советской России и бросился на колени целовать землю первой в мире страны победившего социализма, красноармеец схватил его за шиворот и арестовал. Его сослали куда-то на Север, в такие места, где и самому большому здоровяку не протянуть дольше года. Сотни тысяч таких, как Бенце, отправили на верную смерть во имя светлого будущего человечества.

— А что произошло с Цветл? — поинтересовался я.

— С Цветл? В сорок восьмом она уехала в Израиль, снова вышла замуж, а потом умерла от рака. — Зейнвел Маркус стряхнул сигаретный пепел в холодный кофе. — Вот таковы люди, — сказал он. — Таково их прошлое и — весьма вероятно — их будущее. Еще по чашечке?

Когда Израиль Данцигер вышел на пенсию и переехал в Майами-Бич, ему показалось, что он попал на другую планету. В возрасте пятидесяти шести лет ему пришлось бросить все, что он любил и к чему был так привязан: фабрику в Нью-Йорке, свои доходные дома, свой офис, своих детей, друзей и родственников. Его жена Хильда купила дом с садом на берегу Индейской реки. Это был комфортабельный дом с бельведером, патио, бассейном, пальмами, цветочными клумбами и специальными шезлонгами, спинка которых устроена таким образом, чтобы сидящий получал небольшую нагрузку на сердце. От реки немножко попахивало гниловатой водой, но с океана до которого было рукой подать, дул свежий ветер.

Океанская вода была зеленой и гладкой, как зеркало, и напоминала декорацию в опере, с белыми корабликами на горизонте. Чайки, пронзительно крича, падали в воду, охотясь за рыбой. На белом песке лежали полуобнаженные женщины. Израилю Данцигеру не требовался бинокль — он и без того видел их сквозь солнечные очки. Он даже различал их голоса и смех.

Нет, он не боялся, что его забудут. Зимой все они приедут сюда из Нью-Йорка: его сыновья и дочери, их мужья и жены. Хильда уже сейчас переживала, что в доме не хватит спален, постельного белья и что Израиль перевозбудится от такого обилия гостей. Врачи прописали ему полный покой.

Шел сентябрь, и в Майами-Бич было мало, людно. Гостиницы закрылись до декабря-января, о чем сообщалось в вывешенных на дверях объявлениях. Кафе в центре, где еще вчера все бурлило и кипело, стояли пустыми и темными перевернутые стулья — на сдвинутых столах. Ярко светило солнце, но синоптики пугали ураганом, идущим с какого-то острова, и советовали всем запастись водой, свечами и укрепить рамы, хотя было вовсе не очевидно, что ураган заденет Майами. Он вполне мог обогнуть Флориду и обрушиться на Атлантический океан.

Газеты были толстыми и тоскливыми. Новости, будоражащие чувства в Нью-Йорке, не вызывали здесь ничего, кроме скуки. Радиопередачи были бессодержательными, а телевидение — идиотским. Даже книги известных писателей казались тут какими-то плоскими.

С аппетитом у Израиля было все в порядке, но Хильда ни на миг не позволяла ему забыть о диете. Все, что он любил: масло, яйца, молоко, кофе со сливками, жирное мясо, — было запрещено из-за повышенного содержания холестерина. Взамен Хильда пичкала его обезжиренным творогом, зелеными салатами, манго и апельсиновым соком, да и то в ограниченных количествах, чтобы он, не дай Бог, не проглотил несколько лишних калорий.

Израиль Данцигер полулежал в шезлонге в одних купальных трусиках и пляжных сандалиях. Шезлонг стоял в тени смоковницы, но Израиль на всякий случай все равно прикрывал лысину соломенной шляпой. Голый Израиль Данцигер, в сущности, не был уже Израилем Данцигером. Просто маленький худенький человечек с жалким кустиком волос на груди, выпирающими ребрами, узловатыми коленками и руками-спичками. От слишком яркого солнца у него воспалились глаза, а кожа покрылась красными пятнами, несмотря на то что он вылил на себя целую баночку защитного лосьона. Израиль встал, спустился в бассейн, поплескался немного и снова развалился в шезлонге. Он не умел плавать, поэтому просто погружался в бассейн, как в микву. [12] Миква — ритуальная купальня. Уже несколько недель он читал и никак не мог дочитать одну тоненькую книжку. Зато каждый день прочитывал еврейскую газету, включая раздел рекламных объявлений.

Он всегда носил с собой карандаш и блокнот и периодически подсчитывал свое состояние, не забывая о доходах от домов в Нью-Йорке и дивидендах, приносимых ему акциями и ценными бумагами. И всякий раз результат этих подсчетов был одним и тем же: денег ему хватило бы, даже если бы он дожил до ста лет. И не ему одному, но и всем его наследникам тоже. Однако в глубине души он до сих пор не мог в это поверить. Как это он сумел сколотить такое состояние? И что ему делать теперь: сидеть в шезлонге и глазеть на небо?

Израиль Данцигер хотел закурить, но вспомнил, что врачи — и то неохотно — разрешили ему курить не больше двух сигар в день. Чтобы заглушить голод и желание курить, Израиль жевал жевательную резинку без сахара. Он нагнулся, сорвал травинку и уставился на нее в задумчивости. Затем перевел взгляд на апельсиновое дерево. Интересно, что бы он сказал, если бы в его родном Парчеве, крохотном местечке в Польше, ему сообщили, что когда-нибудь у него будет собственный дом с апельсиновыми деревьями и кокосовыми пальмами в Америке, на берегу Атлантического океана, в краю вечного лета? Теперь у него все это есть. Что дальше?