Исаак Башевис-Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея

Прочитав эти нападки, Зейнвел просидел всю ночь, сочиняя опровержение, однако «Выход» отказался его напечатать. Вместо этого появилась еще одна статья-предупреждение, в которой прямо говорилось, что час расплаты близок. Зейнвел заболел. У него начались желудочные колики и приступы рвоты.

Спустя какое-то время мне сказали, что Зейнвел вернулся в свой родной город и женился на бывшей подруге, бросившей ради него счетовода с лесопилки. У ее отца был заводик по производству сельтерской воды, и Зейнвел вошел в его дело.

Прошло двадцать лет. За это время я эмигрировал в Америку, а Гитлер разграбил Польшу. В 1947 году еврейская газета в Нью-Йорке, в которой я работал, дала мне двухмесячный отпуск, и я решил съездить в Париж. Там я нашел кучку уцелевших еврейских писателей из Польши. Они жили в доме, который парижская мэрия временно выделила для них на улице Патай. Их судьбы сложились по-разному: одни, сбежав от нацисте, попали в Советский Союз, другие добрались до Марокко и Алжира, третьи скрывались в оккупированной Франции. Бывшие коммунисты стали антикоммунистами. У мужей были новые жены, у жен — новые мужья. Те, кого я помнил юношами, превратились в седовласых важных мужчин.

Я сутками просиживал с ними, слушая рассказы о зверствах нацистов и безумствах большевиков. Передо мной проходили картины азиатских городов и деревень, в которых многие из моих бывших коллег жили между сороковым и сорок пятым годами. Я узнал о всевозможных «правых» и «левых» группировках. Некоторые из этих людей прошли через Освенцим; другие угодили в советские концлагеря; кое-кто воевал в Красной Армии или в польских войсках Сикорского. [20] Сикорский Владислав (1881–1943) — премьер-министр и военный министр Польши в 1922–1923 годах; премьер-министр польского эмигрантского правительства в 1939–1943 годах, генерал. Во многом истории повторялись: голод, убийства, вши, эпидемии, разврат, бессмысленная жестокость.

Париж напоминал мертвый город. Американские туристы бросали окурки в сточные канавы, а бедные парижане их подбирали. Магазины стояли пустые. Лифт в моей гостинице работал только несколько часов в день. То и дело отключали свет, горячей воды не было вовсе. Продукты приходилось доставать на черном рынке.

Однажды утром в мой номер постучали. Обычно гости предупреждали меня о посещении по телефону, но этот визитер явился без звонка. Открыв дверь, я увидел Зейнвела Гардинера. Он мало изменился: смуглый, небритый, та же копна нечесаных волос в колтунах. Его одежда была такой мятой, как будто он в ней спал.

— Зейнвел, заходите!

— Значит, вы меня все-таки узнали.

Его голос звучал глухо. Он нетвердой походкой вошел в комнату и упал в кресло. В нем чувствовалась какая-то скованность, что-то драматическое. Веки подергивались. Он напомнил мне вестника, одного из тех, кто приносит дурные известия в Книге Иова.

Я начал его расспрашивать. Он отвечал односложно. Да, он по собственному опыту знает, что такое Катастрофа. Да, он был в гетто, потом в России, в Вильно, в Москве, в Ташкенте и Джамбуле… Он был в ссылке? Да. В трудовом лагере? Да. Работал в казармах и на заводах… Голодал?.. Что еще?.. Жена? Дети?.. Все погибли от рук нацистов. Женился ли он снова? Да, после войны, в немецком лагере для перемещенных лиц… Я спросил, почему он не живет в доме, специально выделенном городскими властями для идишских писателей. Он долго молчал, потом сказал: «Зачем?» Вдруг он разговорился. Я не мог поверить своим ушам — Зейнвел Гардинер хотел издавать журнал — здесь, в Париже — на идише! Катастрофы не произошло бы, заявил он, если бы интеллектуалы не изменили себе. Немецкие писатели стали нацистами, русские капитулировали перед Сталиным. То, что происходило в первые недели войны в Белостоке, вообще не поддается описанию. Польские писатели в последний момент вскочили на подножку поезда, уходящего в коммунизм. Все в одночасье сделались большевиками: трудовые сионисты, бундовцы, народники и анархисты. Чтобы угодить властям, все строчили друг на друга доносы и выискивали в писаниях своих товарищей троцкистские уклонения, меньшевистское ренегатство, пропаганду сионизма. Он, Зейнвел, говорил правду, и ему пришлось покинуть Белосток. Потом его бросили в тюрьму — сорок человек в одной камере. Одной вони от параши было достаточно, чтобы умереть. Заключенные сутками отбивались от вшей и вели бесконечные ожесточенные споры. Посреди ночи то одного, то другого выдергивали на допрос «с пристрастием». Многие погибли от пыток, некоторые сошли с ума. Суды — особая история. Обвиняемых выстраивали в ряд и всех скопом приговаривали к тюремному заключению, принудительным работам в концлагерях и на золотых приисках — разумеется, все это во славу социализма. Как ни удивительно, главного редактора «Выхода» ликвидировали одним из первых.

Зейнвел сообщал все это тихим ровным голосом, уставясь куда-то под потолок. Хотя я слышал немало подобных историй, его суховатый отчет произвел на меня сильное впечатление.

— Неужели вы думаете, что какой-то журнальчик может все это исправить?

— Кто-то должен сказать правду.

— Кому?

— Хотя бы немногим.

— Но кто будет читать журнал на идише?

— Кто-нибудь будет.

Зейнвел сообщил, что у него есть квартира — комната с кухней — в Бельвиле. Он мог бы достать наборную машину. Его нынешняя жена — портниха и неплохо зарабатывает. Ее муж и дети погибли в Польше. Она любит идишскую литературу и читала мои книги и статьи в нью-йоркской газете, которую после войны присылали в лагеря для перемещенных лиц. Она могла бы помочь нам с деньгами. Журнал назвали бы, как и в Варшаве, — «Голос». Я задал ему тот же самый вопрос, что задавал двадцать лет назад в Польше:

— С кем вы будете сотрудничать?

— Есть еще честные люди. Вся беда в том, что злые действуют, а добрые — спят.

— Они всегда будут спать, — сказал я. — Их можно разбудить.

— Если их разбудить, они тоже станут злыми.

— Не обязательно.

Нужно было сразу сказать Зейнвелу твердое «нет». Он жил в Париже, я — в Нью-Йорке. У меня не было ни времени, ни сил, чтобы участвовать в этой затее. Но прежде, чем я успел что-то ответить, он взял с меня слово, что я приду к нему ужинать.

Вечером я купил бутылку вина и банку сардин и отправился к Зейнвелу Гардинеру. По узкой щербатой лестнице я забрался на пятый этаж. Следом за мной поднимались две подозрительного вида парочки, и я понял, что часть квартир в доме снимают проститутки. Зейнвел открыл дверь, и на меня пахнуло родным запахом, который не смогла уничтожить даже Катастрофа.

Жена Зейнвела была маленького роста, с молодым лицом, коротким носом и полными губами. У нее были веселые глаза. Невозможно было поверить, что эта женщина прошла через концлагерь, потеряла мужа и детей. Она подала мне маленькую крепкую ладонь и заговорила со мной так, словно давно меня знала. Зейнвел много рассказывал ей обо мне, сообщила она, а кроме того, она читала мои книги.